Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац Страница 11

— Мы забрали его тело и разбитую трубу из убогого номера молдавской гостиницы, — рассказывал старый еврей, — и вот он лежит здесь… И теперь поздно думать о том, почему все пошло не так, как надо.

— Я охотно куплю трубу, если она у вас осталась, — сказал Беня.

— На ней нельзя играть, — сказал старик. — Она сильно помялась, когда Борух швырнул ее в стену.

— Я все равно куплю, — сказал Беня. — Так, на память.

И Беня купил у старого еврея негодную трубу его внука вместо той, что упала на перрон хельсинкского вокзала в предотъездной суматохе, купил за несколько рублей, и старый еврей испытал угрызения совести, полагая, что Беня немного не того. С другой стороны, подумал он, Беня все же был предупрежден. Таким образом труба сменила владельца, и старик благословил Беню и весь его эскадрон.

Беня показал трубу своему другу жестянщику. Тот простукал ее, осмотрел со всех сторон и сказал, что да, из нее еще можно сделать вещь. Он принялся выпрямлять трубу, насовал в нее деревянных клиньев, нагревал ее на костре, деревянным молотком сглаживал выпуклости, спрямлял изгибы, заливал оловом надломы, и работа была почти закончена, когда объявили тревогу и все забегали туда-сюда, разыскивая свою роту, свой ранец, свое оружие… Когда все разошлись по своим частям, войска повели маршем на окраины, на зеленые холмы, в подкрепление ждущим их в окопах товарищам. Часть Бени заняла позиции в густом буковом лесу на северном склоне холма и стала ждать контратаки австрийцев.

— Как так — контратаки? — удивился Беня. — Ведь мы еще не атаковали.

— Они предпримут контратаку, потому что воюют против нас, а против и значит контр, — как ребенку, объяснил Бене стоявший рядом солдат.

В лесу было темно; кто-то из солдат пил из фляжки, кто-то рассказывал истории из своей жизни. К исходу ночи все озябли, на западном фланге у австрийцев заметили движение. Может, они прибавили три легких гаубицы к двум пулеметным гнездам на укрепленном холме? Невозможно было сказать что-либо определенное на этот счет: было еще слишком темно.

— Сидим теперь тут, — пробормотал Беня соседям-однополчанам, закуривая, — в темном лесу на чужой земле, со скорбью душевной.

— Почему со скорбью? — спросил сосед-рабочий, социал-демократ. — Что нам сделали те, напротив?

— Ничего. Потому и полно черной скорбью сердце, — прошептал Беня.

— Подави в душе своей скорбь и жажду мести и тоже стреляй в воздух, товарищ, — шепотом посоветовал Бене сосед. — Не бери на душу жизни молодых рабочих и социал-демократов.

— С чего бы мне в них стрелять? — удивился Беня. — Хотя они так легко пошли на войну…

— Кто?

— Да социал-демократы же! Так охотно пошли на войну. Повсюду. Во всех странах. С великим энтузиазмом, пролетарии-то всех стран…

— Вожди обманули нас, — еще более убежденно сказал сосед.

Сержант, стоявший в траншее поодаль, взглянул в их сторону и увидел, что Беня курит.

— Потуши сигарету, олух царя небесного, — прошипел он стоящему рядом ошеломленному пехотинцу.

— Так ведь я вовсе не… — заикнулся тот.

— Передай приказ дальше по цепи, болван! Действуй! И чтоб больше этого не было!

И приказ пошел передаваться: «Потуши сигарету, олух царя небесного…»

— Вожди обманули рабочий класс, — с горечью повторил сосед Бени, — а те, что остались непоколебимы, выступали против этой капиталистической войны и убеждали рабочих не идти на нее, сидят теперь в тюрьме. Жана Жореса во Франции и вовсе убили.

— Помнится, я читал об этом в газете, — сказал Беня и загасил сигарету. — Это гнусность.

— А чему это нас учит? — спросил сосед, подняв указательный палец.

— Что социал-демократы с музыкой пошли на войну…

— Потуши сигарету, олух царя небесного, — рявкнул на ухо Бене товарищ-социалист, когда приказ дошел до них.

Беня в изумлении обернулся и посмотрел на него:

— Да я уже погасил.

— Это приказ. Передай дальше!

— Погаси… — начал Беня, но осекся и шепнул на ухо стоящему с другого бока бородатому солдату-белорусу: — Сделай себе кисточки на четырех углах… Передай дальше!

— Что за черт? Какие кисточки?.. — удивился бородач.

— Не удивляйся, — оборвал его Беня. — Пятая книга Моисеева, глава двадцать вторая, стих двенадцатый. Передай дальше или попадешь под трибунал.

И бородач-белорус передал.

Прошло несколько часов, а австрийцы все не нападали. Взошло солнце, румянец зари проглянул сквозь просветы между деревьями густого букового леса и согрел души. А бородач-белорус лязгал зубами.

— Ты замерз? — спросил Беня.

— Замерз, и страх берет, мне чертовски плохо, — пробормотал бородач.

— Понятно, понятно, — сказал Беня. — Кто из нас не боится?

— Чего эти австрияки не атакуют? — посетовал белорус. — У нас есть дела поважнее, чем сидеть и ждать, когда они вздумают атаковать… Вдарили бы сейчас, и конец этой муке… Жалко жену и детей…

— Им-то что?

— Ну, если я помру.

— Да с чего тебе помирать? Были войны и прежде…

— Все помрут, — прервал его белорус и весь затрясся.

— Ничего, жены и без нас как-нибудь обойдутся, — утешил его Беня.

— Князь Курский, который участвовал в походе Петра Великого в Прибалтику, тоже два года не был дома, — с горечью начал социал-демократ, — но все же сумел походя заскочить домой переспать с женой. Только жене-то что за радость? Пора у нее была такая, что понести от него она не могла. Князь Курский этого не знал, и жена знала, что Курский не знает. Курский снова отправился на войну, а жена, пользуясь тем, что муж далеко, принялась гулять напропалую с молодыми дворянами и торговцами пушниной, ведь если что, беременность, считай, уже узаконена. Имеется доказательство ее невиновности. Но вот жена не знала, что в одном сражении с Карлом Двенадцатым в Ливонии князь отморозил шулятки и больше не мог зачинать детей. Иначе говоря, трахать мог, а иметь детей не мог. Несдобровать бы его жене, если б какой-нибудь юнец кадет или молодой купец заделал ей ребенка. К счастью, этого не произошло. Князь Курский так никогда ничего и не узнал, а жена не узнала, что ей грозило. Таким образом, никто ничего никому обо всем этом не рассказал, да и вообще неизвестно, откуда пошла эта история, — чуть-чуть конфузясь, закончил солдат.

— Ой, деревня моего детства, ой, милый мой отчий дом, — причитал бородач, — мама родная, батя и тетя Франта… Кто из вас всех уцелел? Одна только тетя Франта!

— Куда же делась деревня? — спросил Беня.

— Сожгли австрийцы. Наш дом сгорел. Это был прекрасный дом, прямо на польской границе, то бишь на старой границе. Граница проходила прямо через наш двор, так что я жил в России, но, когда надо было справить большую нужду, приходилось переходить границу, потому что уборная была в Польше. Ой-ой, какое это было время. Мы пили, ели, танцевали… Еврейские музыканты играли музыку… На свадьбе тети Франты я впервые в жизни захмелел и мирно заснул в кровати молодых. С кровати меня сбросили на пол тетя Франта и ее жених. На полу я и лежал, меж тем как жених, раздев догола тетю Франту, уестествлял ее с тыла. При этом он то дело подбодрял себя криками вроде: «Богдан Хмельницкий!», «Иисус Мария!» — ну и так далее, а тетя лишь тяжело дышала и постанывала… Я привскочил, чтобы лучше видеть, и в упор глядел в ее раскрасневшееся лицо, и вот она повернулась к жениху, который прочищал ей трубу, крикнула и сказала ему по-польски, потому как жених был поляк: «Дзецко ест не тылько ниске, леч рувне малэ…»