Семь ликов Японии и другие рассказы - Адольф Мушг Страница 11

– О, боже мой! – прошептал он, и тут прозвенел звонок.

Я не двинулась с места, когда мои одноклассницы выходили на перемену. Хаблютцель сел на соседнюю парту и поднял руку, но ко мне не притронулся.

– Я слышал, у вас умер отец. Мне очень жаль.

– И дальше что? – спросила я.

Он вздохнул.

– При ваших оценках по математике и истории, вы не можете быть переведены в следующий класс. Нам надо побеседовать о вашей успеваемости.

– Только не здесь, – сказала я.

Он выпятил губы и поднял брови.

– А где же? – спросил он.

– В школьном саду, завтра вечером в десять, – сказала я, – там, где вы показывали мне птичье гнездо.

Он как раз держал мою голову, крепко обхватив ее руками, когда сверкнуло в первый раз. И тут я его укусила. Он съежился, и яркая вспышка осветила его во второй раз. Он сделал шаг к кустам, из которых кто-то выскочил, я плюнула в него и побежала следом. Но я не догнала Инверницци, и в поезде его тоже не было.

На следующий вечер я позвонила в дверь на том этаже, где он жил со своей матерью. Он почти не взглянул на меня и провел к себе в комнату, оклеенную фотообоями: футбольная команда, Эва Перон, Че Гевара, несущийся табун мустангов, гаучо верхом на лошади, забросивший лассо и пытающийся поймать убегающее животное. Он сел на крутящийся табурет; мне не оставалось ничего другого, как сесть на его низкую кушетку, на которой он спал. В своем сине-белом спортивном костюме цветов аргентинской сборной он казался бледным, и у него было растерянное выражение лица. На его письменном столе стояло в рамочке изображение бородатого святого, поднявшего два пальца, прислоненные к нему семейные фотографии и открытки с изображением Матери Божьей. Сам он был босиком. На мне было короткое платье с рисунком кольцами, то же, что в школьном саду.

– Фотографии у тебя? – спросила я.

Он сунул мне под нос две фотографии, не выпуская их из рук.

– Зачем они тебе? – спросил он.

– Чтобы прикончить Хаблютцеля, – сказала я. – Вот тебе двадцать франков.

Купюра была свернута несколько раз.

Он убрал фотографии.

– Мне не нужно денег. Я хочу трахаться с тобой.

– А где твоя мать? – спросила я после некоторой паузы.

– В больнице.

– Она умирает?

Он не ответил.

– И потом ты уедешь в Аргентину?

– В Инверницци. Город тоже так называется. Он принадлежит моему отцу. – Он показал на фотографию с группой низеньких домиков.

– Ты покажешь мне фотографию своего отца?

– Потом.

На его висках под кожей, тонкой как папиросная бумага, бился пульс.

– Ваш магнитофон все еще записывает, господин Раздватри? Нам было по четырнадцать. И мы не могли видеть в кино того, что в тот момент делали, и Шниппенкёттер так никогда об этом и не узнал.

– Ты делала это с учителем, – сказал Инверницци, – значит, можешь сделать и со мной. – Я видела, как он дрожит.

– Я устала, я хочу спать, – сказала я, спустила трусики, легла к стенке и закрыла глаза.

Через некоторое время я услышала, как он снимает джинсы.

– Но у тебя все должно быть маленькое, – сказала я. – Иначе это в меня не поместится.

Я приоткрыла глаза. Может, он хочет только все рассмотреть?

– Не получается, – сказал он.

Тогда я схватила его за шкирку и дернула к себе на кушетку. Мои пальцы впились ему в горло.

– Я тебя сейчас убью, – сказала я и сжала пальцы. – Кричи, – приказала я, – громче, чтобы тебя услышала твоя мать! Если научишься хорошо трахать, никогда не заболеешь раком! Это я вычитала в красной книжке.

Когда мы опять уже сидели, одевшись, друг против друга, на одеяле на кушетке краснело большое пятно крови, а на его сине-белой футболке маленькое.

– Ее больше никогда не будут стирать, – сказал он.

– Тогда давай фотографии.

– Нет, – возразил он, – это мое дело. Я его прикончу.

Его лицо заострилось и стало строгим.

– Тебя, собственно, тоже следовало бы убить, – сказал он, – за то, что ты с ним это сделала.

Я встала, взяла фотографии и ушла.

Раздватри – тридцати лет как не бывало, а потом мы снова встретились. Он меня не узнал, я в этом уверена.

Я послала фотографии директору гимназии, указав свое имя. Он вызвал меня к себе и выставил из школы как последнюю дрянь, которая расставляет ловушки для классного учителя. Я съехала из школьного интерната и поселилась у людей, с которыми познакомилась на демонстрации. Я была у них на подхвате. Для этого я пошла ученицей в оружейный магазин и обучилась там обращаться с оружием и взрывчатыми веществами. Я все бы сделала для «Красной помощи» [17]. Когда им уже ничем нельзя было помочь, я сняла комнату и поменяла работу. Мой новый шеф занимался электроникой, подслушивающие аппараты – это было его хобби. Я получила свой диплом в тот день, когда Штаммхаймеры закрылись. Тогда я опять пошла в школу, догнала свой класс, но продолжать учебу не стала. Я уехала на Родос со своим любимым, им был тогда юрист с левыми взглядами. Я хотела солнца, а попала в группу терапии утробного крика. Чтобы родиться заново, все должны были спать друг с другом, и мы занялись всем тем, что запрещено Богом. Это уже все далекое прошлое, молодой человек, быльем поросло. От всех классиков, которых принято цитировать, у меня в памяти осталось под конец только одно слово: разочарование. Мне было двадцать три, когда я впервые попробовала покончить с собой. Вот после этого я и попала к Шниппенкёттеру Наконец кто-то, кого я еще меньше могла терпеть, чем самоё себя.

Про него ходила слава, что он может оживить мертвого. Наши отношения были чистой катастрофой, но наш брак был не так уж и плох. Практика наводила на него скуку, поэтому он брал только безнадежных клиентов или очень богатых. Инверницци был и то, и другое. Если бы Шнипп отнесся к нему серьезно, он был бы сейчас еще жив и писал бы на Лансероте свою книгу.

Думаете, если бы вас не звали Хаблютцель, я стала бы вам все это рассказывать?

Швейцария – чистенькая страна. Инверницци вспомнил об этом, когда ему понадобилось лечение. Адрес Шниппенкёттера ему дал старый нацист из Буэнос-Айреса. У Инверницци был тик, и он волочил одну ногу, когда впервые переступил порог приемной. Его лицо оливкового цвета скрывала тень от черной лакированной шляпы, но я сразу его узнала. Он сидел немного скованно в своем дорогом костюме из шелка-сырца, который он так и не расстегнул, даже когда лег на кушетку. И узел сине-белого галстука тоже не ослабил. Но меня он не видел. Я сидела за две комнаты, прослушивала и записывала происходящее. Шнипп перерабатывал материал в новеллы, которые назывались у него историями больных.