Пора уводить коней - Пер Петтерсон Страница 11

— Шеф, ты в порядке?

— Да, — ответил я, замешкавшись. Но пока мы причаливали, привязывали лодку и потом шли вдоль ограды через луг, я чувствовал это где-то в уголке души: маленький остаток, крошку, совершенно желтое пятнышко, которое еще неизвестно, смогу ли я когда-нибудь свести.

Когда мы пришли на северный луг, народ уже собрался. Сам Баркалд стоял рядом с косилкой, он держал вожжи и собирался сесть на облучок. Я узнал коня, у меня до сих пор ныло в шагу после нашего с ним знакомства. Здесь же были два мужика из деревни и женщина, которую я не знал, мало похожая на крестьянку, возможно, какая-то родственница хозяев хутора, а жена Баркалда разговаривала с мамой Юна. Обе зачесали волосы наверх и оделись в застиранные цветастые ситцевые платья, облегавшие тело в подробностях, на босых ногах короткие резиновые сапоги, в руках грабли с ручками в два раза длиннее самих женщин. В утреннем воздухе их голоса разносились далеко, мы услышали их снизу, от дороги, и мать Юна была здесь совсем не такая, как у себя, в тесноте дома, это настолько очевидно бросалось в глаза, что сразу же было замечено не только мной, но и отцом, понял я. Мы невольно повернули головы и обменялись взглядами, проверяя то, что увидел другой. У меня кровь прилила к лицу, я занервничал и стал сам не свой, то ли пораженный своими странными мыслями, то ли от сознания, что и отец реагирует так же. Увидев, что я покраснел, он тихо засмеялся, но ни в коем случае не снисходительно, это надо сказать. Он просто засмеялся. С воодушевлением почти.

Шагая по траве, мы подошли к косилке, поздоровались с Баркалдом и его женой, а мама Юна пожала нам руку и сказала спасибо за то, что мы пришли на похороны Одда. Она была невеселая и с опухшими глазами, но живая. Ее красили загар, и голубое платье, и голубые блестящие глаза, представляете, она была всего на несколько лет моложе моей матери. От нее исходило сияние, и я словно бы впервые увидел ее совершенно отчетливо и подумал еще, не в случившемся ли причина, не может ли такое настолько изменить человека, что он начнет светиться сам по себе. Я разглядывал то траву под ногами, то луг на горизонте, лишь бы не встречаться с ней глазами. Потом сходил туда, где были свалены стожары и лежал инструмент, и притащил себе сенные вилы, оперся на них и встал, глядя в никуда, выжидая, когда Баркалд начнет покос. Отец еще потрепался, потом сходил подобрал в траве между двух катушек проволоки вилы, воткнул их в землю и оперся на них так же, как я, тоже стал ждать, мы избегали смотреть друг на друга, но тут Баркалд, уже сидевший на косилке, шлепнул коня, опустил нож косилки и начал.

Луг был разделен на четыре части по числу будущих сушил, и, пока Баркалд вел косилкой прямую линию по середине первой четверти, мы под наклоном вколотили молотком в землю у самого края луга здоровенный крюк, накрепко примотали к нему конец стальной проволоки, и теперь мне надо было взять двумя старыми рукавицами-верховками катушку и, держа ее крепко и ровно, пятиться задом по только что скошенному Баркалдом куску луга, разматывая проволоку. Работа была тяжелая, уже через несколько метров руки ломило и плечи тянуло от того, что надо было с этой тяжеленной катушкой делать три операции одновременно, а мышцы еще не разогрелись. По мере того как проволока сматывалась, катушка становилась легче, но я уже выдохся, и внезапно меня взъярило такое планомерное сопротивление собственного тела, я завелся, озверел и стал про себя возмущаться. «Фиг вам, уроды, — ругался я, — нарочно не сломаюсь, думаете, городской, белоручка, не дождетесь», а мама Юна смотрела на меня своими ослепительно голубыми глазами. Я сам решаю, когда мне станет больно и когда это увидят другие, пока я заткнул боль поглубже, чтоб она не просвечивала на лицо, поднял руки и стал крутить катушку, проволока разматывалась, пока я не дошел до края луга, где я аккуратно-аккуратно, насколько хватило выдержки, положил катушку на ежик свежей стерни, столь же несуетливо распрямился, сунул руки в карманы и позволил плечам опуститься. Шею от затылка и ниже как будто резали ножом; бережно неся себя я побрел назад к остальным. Когда я проходил отца, он словно невзначай поднял руку, коснулся моей спины и тихо шепнул: «Ну ты даешь», и все, этого было достаточно. Боль исчезла, я мог работать дальше.

Баркалд уже покончил с первым куском луга и успел провести срединную полосу на следующем, но теперь стоял, курил и ждал, пока мы отдохнем. Он был начальник, а они, по словам отца, работают сидя, а отдыхают стоя, но коротко, в ногах правды нет. Есть ли им вообще, от чего отдыхать, я не усек, но править этим именно конем было несложно. Он знал борозду так, что не сбился бы и с шорами на глазах, сейчас конь скучал и рвался скорее дальше, но Баркалд во всем любил систему, и в его планы не входило скосить весь луг в один присест. Сперва — одну четверть, потом — вторую. Солнце жарило с безоблачного неба и обещало и дальше продолжать в том же духе, день разгорелся, у всех от пота взмокли на спине рубахи, и стоило поднять что-нибудь тяжелое, со лба струился пот. Солнце шпарило как на юге, ни единой тени по всей долине, змеилась, сверкая, река, и мы слышали, как она плюется и брызжет в стремнине под мостом у магазина. Я набрал охапку стожар и пошел раскладывать их примерно через равные промежутки вдоль по проволоке, потом вернулся за следующей партией, а отец и один из деревенских, вымерив расстояние, стали долбить ломом по дырке каждые полтора метра, одну по эту сторону проволоки, следующую — по другую, общим числом тридцать две, отец был в майке, кипенно-белой по сравнению с темными волосами, коричневой загорелой кожей и блестящими потом руками, тяжелый лом мерно поднимался в воздух и с чавкающим звуком вонзался в мокрую землю, отец, неутомимый как заведенная машина, отец, счастливый-пресчастливый, пришла мама Юна, стала вкапывать в дырки стожары, весь ряд до самой катушки, лежавшей на земле, пора было вбивать кол для следующего ряда, отвести от этих двоих глаза было выше моих сил.

В какой-то момент она вдруг кинула на землю очередной стожар, отошла в сторону, стала чуть поодаль спиной к нам и стала смотреть на воду, плечи вздрагивали. Отец остановился, перестал долбить землю, разогнул спину и ждал, сжимая руками в перчатках лом, но вот она вернулась, просветленная, с мокрым лицом, отец улыбнулся, кивнул ей так энергично, что волосы упали на лицо, вскинул свой лом, а она серьезно улыбнулась в ответ, подошла, нагнулась, подняла стожар, закрутила и всадила его в ямку, дрын встал как влитой. И они пошли ставить стожары дальше, держа прежний ритм.

Ни Юн, ни его отец не приехали, хотя наверняка их ждали, они косили с нами год назад, возможно, у них своих дел по горло, или ну не могут они, и все. Удивительно, как она нашла в себе силы, но про это я быстро перестал думать, привык. Отец, наверно, позовет их всех троих лес сплавлять. Тем более что у отца Юна большой опыт в этом деле, хотя, думал я, как же это будет, если до сих пор между ними все было так, что они даже не смотрят друг другу в лицо.

Теперь, когда стожары стояли через весь луг зубчатой шеренгой, надо было натянуть на высоте опущенной руки проволоку, ставя через раз петлю то слева, то справа, чтобы проволока оказалась строго посередке. За дело взялись двое деревенских, один был верзила, другой коротышка, отличная пара, они наверняка делали это не впервые и сейчас работали споро и быстро, и скоро поперек вешал появилась натянутая как гитарная струна проволока, ее обвязали вокруг последнего дрына, прибили и прикрутили к крюку, который лично Баркалд вбил в землю на том конце вешал. И мы все взяли грабли, встали веером на некотором расстоянии друг от друга и начали сгребать траву к вешалам. Тут-то и стало ясно, зачем граблям такие длинные ручки. Они дотягивались очень далеко, так что сгребальщики прочесывали весь луг и не оставляли за собой ни травинки, вот только этот деревянный дрын, который тысячу раз скользил туда-сюда по ладони, мгновенно натирал волдыри, поэтому мы все были в верховках, иначе бы уже через час руки запузырились мозолями. И вот мы завесили сеном нижнюю проволоку, кто-то ловко накидывал сено вилами, для этого нужен и баланс и глазомер, а мой отец и я, при моей малой сноровке, делали все руками. Что тоже нормально. Голые руки постепенно стали зелеными с тыльной стороны, проволока наполнилась, мы натянули следующую и завесили и ее тоже, потом еще одну, всего пять, верхний жидковатый слой травы топорщился в обе стороны как двухскатная крыша, так что если пойдет дождь, вода стечет вниз, и все, и трава может сушиться так месяцами, все сено за исключением тонюсенького верхнего слоя будет отличнейшим. По словам Баркалда, хранить сено так ничуть не хуже, чем высушить и держать в сарае, надо только все сделать правильно, а мы, насколько я видел, грамотно соблюли все правила. Сушила выглядели так, будто стояли тут от века, освещенные солнцем, с длинной широкой тенью за собой, она не обошла ни одной ни впадинки, ни взгорка и казалась огромной прототенью, хотя тогда я называл это другим, конечно, словом, но смотрел на нее с восторгом. Я до сих пор испытываю радость, даже просто увидев в книге фотографию сушил, хотя ничего этого в жизни давно нет. Сено теперь так не сушат, теперь со всем управляется один человек с трактором, ворошителем и упаковочной машиной, выплевывающей упихнутые в белые пластиковые сетки круглые шайбы воняющего сена. И тогдашняя радость перетекает в горечь, что времена изменились, что все это было страшно давно, и во внезапное осознание, какой я уже старый.