В поисках утраченных предков - Дмитрий Каралис Страница 11

Руководит строительством профессионал Молодцов. Но без старейшины рода он не принимает ни одного решения.

— Ну что, лысая голова, — Саня кладет руку на плечо Феликса, — из чего будем стяжки делать? — И по-хоккейному подталкивает его бедром.

— Тихо ты, бугай тамбовский, — улыбается Феликс, но не отходит. — Уронишь старика…

Феликсу сорок пять, и Молодцова, который на шесть лет его младше, он называет салагой. Но говорит, что наш салага на правильном пути. Бог дал ему ясный инженерный ум и умение работать с людьми. Уже сейчас Молодцов большой человек в своем тресте, и строит он не конвейерные пятиэтажки, будь они неладны, а уникальные промышленные объекты. Феликс считает, что наш зять будет расти и дальше, потому что он толковый мужик и не лизоблюд. А лизоблюды никогда высоко не поднимаются. Так, могут быть временные взлеты, но жизнь ставит всех на свои места. У Молодцова кабинет, секретарша и служебная «Волга». Но Саня молодец — каждое утро он надевает сапоги, ватник и, не доверяя сводкам, сам идет по объектам.

— Решать надо, мозговой центр, — напоминает Молодцов про стяжки. — Брусок поставим или сороковку?

Феликс задумчиво ходит меж штабелей и заглядывает под листы рубероида.

— Сороковку жалко, — хмыкает он. — Она нам на пол в бане сгодится…

Удилов беззвучно смеется. Не соскучишься, дескать, с этим Феликсом. Еще дом не готов, а он — баня… Фантазер.

Молодцов с улыбкой следит за движениями Феликса. На баню он пока никак не реагирует.

— Я думаю, надо поставить брусок! — Феликс вопросительно смотрит на Молодцова.

— Правильно. Я тоже так думаю. Тимоха, любимый брат моей жены! Где ты там? Тащите с Николой бруски, размечать будем. — Он достает рулетку и подмигивает Феликсу: — Люблю нашего профессора за размах! Эх, попаримся!..

Вечером мы пьем в избушке чай, сушим замерзшую одежду и говорим о нашем строительстве. На улице темно, ветер хлeщет снегом по стенам, а у нас потрескивает закопченная печка, и шипит на плите чайник. И мы замечаем, что уже не так сквозит по полу, как раньше, — сруб, который мы с Николой сегодня конопатили, защищает домик от ветра.

Феликс закуривает и говорит, что неплохо бы прибрать асбоцементную трубу, которую он заприметил утром на станции. Валяется там без дела, а нам бы пригодилась. Культурная такая труба метра на три. Никто и не заметит, если взять потихонечку. Строители, наверное, забыли.

Феликс ни к кому не обращается, но поглядывает на Удилова, который мерно шевелит челюстями, дожевывая бутерброд. Никола настораживается. Он сглатывает, вытягивает шею и замирает, прислушиваясь.

— Пустяковое дело, — небрежно говорит Молодцов. — Тимоха с Николой справятся. Женам звонить пойдут и на обратном пути прихватят. Метра три, говоришь?

— Да, метра три, — Феликс делает губы бантиком, чтобы сдержать смех, и встает из-за стола: — На санках мигом припрут…

Никола медленно слизывает масло с пальца. Он уже втянул голову в плечи и, кажется, даже прижал уши.

Я говорю, что как бывший вожак октябрятской звездочки не могу воровать трубу. И вообще такой поступок не вяжется с моим представлением о прекрасном.

— Зачем воровать! — осуждающе говорит Феликс. — Не надо воровать. Соприте потихоньку и порядок.

— Конечно, — кашляет в кулак Молодцов и выходит на кухню. — Вас с Николой учить не надо. Раз — и готово!

— Да не, ребята… — Никола начинает подниматься из-за стола и кладет руку на поясницу. — Я сегодня не пойду звонить, что-то спину прихватило, — он морщится. — Вот здесь. Наверное, когда вы пошли в дом покурить, а я остался. Такой ветер был сильный. Ой, черт! — Он замирает. — Нет, я завтра позвоню…

Когда мне было лет шестнадцать, я повадился ходить на разгрузку вагонов, чтобы сшить вошедшие в моду брюки клеш, и однажды принес оттуда под мышками два большущих арбуза. Феликс, который случайно оказался у нас дома, закатил мне в коридоре такую оплеуху, что я едва не перекувырнулся. «Убью!» — пообещал Феликс и посмотрел на меня долгим взглядом. В этом взгляде я прочел очень многое.

Я умыл лицо, сложил в ведро осколки арбузов и сказал, что всем, кто работал на вагоне, давали по два арбуза. Сам кладовщик давал…

— Дают, а ты не бери, — сквозь зубы проговорил Феликс и зло отвернулся. — Идиот!

Тогда я в первый раз получил от брата по физиономии. Теперь могу сказать — и в последний.

Через несколько дней Феликс вновь появился у нас и повел меня покупать пальто. Мы долго ездили с ним по магазинам и выбрали наконец демисезонное, шерстяное, с вязаным воротником-шалью. Я хмуро отказывался от него, пугаясь цены, но Феликс цыкнул на меня и заставил надеть. Такое пальто во всей школе носил только Славка Костин, сын генерала. До этого я ходил в пальто, сшитом еще матерью из отцовской железнодорожной шинели. Мать, чтобы я не стеснялся, пристрочила к его подкладке фабричную этикетку.

«Носи, только не прожги карманов окурками, — небрежно сказал тогда Феликс. — Куришь ведь уже?..» И пошел чуть впереди, рассуждая, как полезно быть умным и получать деньги за свои изобретения. Тогда что хочешь, то и купишь: катер, машину, пальто… А для этого надо не тискаться с девочками на горке в Овсянниковском садике, а учиться.

Позднее я узнал, что деньги на мое пальто Феликс занял под свою первую книгу.

С тех пор прошло много лет, и я переносил кучу разной одежды: пальто, курток, плащей… Но то — темно-синее, с вязаным воротником и с магазинным запахом пальто помню до сих пор.

В очень тяжелом для нашей семьи сорок девятом году Феликс угодил в тюрьму. Ему тогда исполнилось семнадцать лет, и он за десять плиток шоколада и сто рублей согласился постоять на шухере, пока два мужика в макинтошах тряхнут ларек на углу 2-й Советской и Мытнинской.

За участие в шайке Феликс получил треть от максимально возможного по тем временам: восемь лет.

Казалось, худшего уже быть не может.

В сорок третьем погиб на фронте первенец матери Лев, немного не дожив до девятнадцатилетия.

В сорок шестом умер Саша, родившийся в блокадном Ленинграде.

Сорок девятый: Феликс в лагере под Иркутском.

Но наступил пятидесятый год: на геодезической практике при уничтожении капсюлей-детонаторов погибает Бронислав, курсант инженерно-морского училища.

На руках у матери четверо детей, младшему из которых — мне, нет и года. Отец лежит с острым сердечным заболеванием в больнице.

И мать написала Сталину.

Я не знаю, что она написала. О том ли, что она мать-героиня и потеряла старшего сына на фронте, что ей пришлось вынести блокаду с ребенком на руках, сдавать кровь и бегать тушить зажигалки, обложив дочку холодными подушками, и уже в конце сорок третьего назло Гитлеру родить еще одного Ленинградца; а Феликс в то время дичал без родительского глаза в эвакуации… Не знаю, что писала мать.