Дом Якобяна - Аля Аль-Асуани Страница 11

* * *

— Что с тобой?

Они лежали в постели. Суад — в голубой ночной рубашке, которая приоткрывала ее полную грудь, бедра и ослепительно-белые плечи, и хаджи Аззам, растянувшийся рядом с ней на спине в белой галабее. Это было «их время». Каждый день, когда завершалась послеполуденная молитва, из своего кабинета хаджи поднимался в роскошную квартиру на седьмом этаже, купленную специально для нее, обедал, спал с ней до ужина и оставлял ее до следующего дня… Это был единственно возможный вариант, который позволял, как она думала, не разрушить его семейную жизнь. Однако сегодня хаджи был необыкновенно усталым и нервным… Он обдумывал дело, не дававшее ему покоя в течение дня. Мысли утомили его, он чувствовал головную боль, а несколько сигарет-самокруток, которые он выкурил после обеда, вызвали тошноту. В душе он желал, чтобы Суад дала ему немного поспать. Но она протянула к нему руки, обхватила его голову влажными ароматными ладонями, посмотрела на него в упор широко открытыми глазами и прошептала:

— Что с тобой, любимый?

Хаджи улыбнулся и пробормотал:

— Много проблем на работе.

— Слава богу, ты здоров. Это самое главное.

— Слава богу.

— Клянусь, весь мир и на долю секунды не стоит твоих переживаний.

— Ты права.

— Скажи мне, что тебя беспокоит.

— А у тебя самой не бывает проблем?!

— У меня есть только ты.

Хаджи улыбнулся и благодарно посмотрел на Суад. Он дотянулся до ее щеки и поцеловал ее, потом положил голову обратно и, посерьезнев, произнес:

— Если Всевышнему будет угодно… Я собираюсь выдвинуть свою кандидатуру в Народное Собрание…

— В Народное Собрание?

— Да.

Она немного растерялась от неожиданности, но быстро взяла себя в руки. Ее лицо засияло счастливой улыбкой, и она весело сказала:

— Будет и на нашей улице праздник! Буду петь и веселиться!

— С божьей помощью у меня все получится.

— Дай бог.

— Знаешь, Суад, если пройду в Народное Собрание… Я буду ворочать миллионами.

— Конечно, тебя выберут. Разве они найдут кого-то лучше?!

Она вытянула губы и засюсюкала с ним, как с маленькой девочкой:

— Только я боюсь за тебя, моя сладкая, попадешь ты на телевидение, все тебя увидят и украдут у меня такую красавицу.

Хаджи прыснул со смеху. Она прижалась к нему так сильно, что он почувствовал жар ее раскаленного тела, протянула к нему руку, уверенно заигрывая с ним. В конце концов, она добилась своего, выдохнув пошлый смешок. По его телу пробежало возбуждение, и он в спешке сбросил с себя галабею.

* * *

Прикованный к экрану, ты с волнением смотришь фильм. В конце зажигается свет, и ты возвращаешься к реальности, выходишь из кинотеатра — и тебя обдает холодным ветром с улицы, где много машин и прохожих. Все приобретает привычные формы, и ты понимаешь, что видел на экране просто кино… Игру в квадрате…

Так и Таха аль-Шазли возвращался в мыслях к событиям того дня. Он видел здание школы, длинный коридор, застеленный шикарной красной дорожкой, просторный прямоугольный кабинет с высоким потолком, большим письменным столом, таким высоким, что он выглядел как кафедра в зале суда, низким кожаным стулом, на который он сел, и тремя генералами, с крупными, но рыхлыми телами, в белых мундирах с блестящими медью пуговицами и знаками отличия на груди и плечах. Главный генерал, встретивший его наигранной дежурной улыбкой, дал указание члену комиссии слева от него, и тот, опершись локтями о стол, кивнул лысой головой и начал задавать вопросы, в то время как остальные разглядывали Таху, словно взвешивая каждое сказанное им слово, и следили за выражением его лица… Заданные вопросы не были для него неожиданными. Друзья-офицеры рассказали ему, что вопросы на комиссии всегда повторяются и не являются тайной, что экзамен — пустая формальность, нужная для того, чтобы, согласно указаниям органов безопасности, не пропустить радикальные элементы или подтвердить зачисление счастливчиков со связями. Таха наизусть помнил все вопросы и образцовые ответы на них, поэтому отвечал уверенно и смело… Он сообщил, что набрал высокий балл, позволяющий ему поступать на престижный факультет, но выбрал полицейскую школу, потому что хочет стать офицером полиции и служить своей родине. Он отметил, что полиция должна не только обеспечивать безопасность, как думают многие, но и играть социальную и гуманитарную роль. Таха подкрепил свою мысль примерами, рассказал о превентивной безопасности, дал ее определение, перечислил средства. Нескрываемое удовлетворение выразилось на лицах экзаменаторов, даже генерал при ответе Тахи дважды кивнул головой. Он впервые вмешался в разговор и спросил Таху, как он поступит, если пойдет арестовывать преступника, а тот окажется другом детства? Таха ожидал этого вопроса, у него был заготовлен ответ, однако, чтобы произвести на экзаменаторов впечатление, он принял задумчивый вид и произнес:

— Уважаемый господин! Перед лицом долга нет друзей или родственников. Полицейский, как солдат на поле битвы, должен исполнить свой долг, несмотря ни на какие другие соображения… Во имя Аллаха и Родины…

Главный генерал улыбнулся и закивал головой в знак явного одобрения. Воцарилась тишина, которая обычно наступает перед заключительным словом. Таха ждал, что его попросят выйти, но генерал вдруг уставился в документы, как будто что-то там обнаружил. Он даже приподнял бумагу, чтобы убедиться в правильности прочитанного. А потом спросил Таху, отводя взгляд:

— Твой отец кто по профессии, Таха?!

— Служащий, уважаемый…

Именно так Таха записал в бланке поступления, заплатив сто фунтов шейху квартала за удостоверяющую информацию подпись.

Генерал снова просмотрел документы и переспросил:

— Служащий… или привратник?

Минуту помолчав, Таха произнес слабым голосом:

— Мой отец — сторож, господин.

Генерал улыбнулся, казалось, в замешательстве, наклонился над бумагами, что-то тщательно вывел и с той же улыбкой сказал:

— Спасибо, сынок, свободен…

* * *

— «Быть может, вам неприятно то, что является благом для вас», — вздохнув, сказала мать.

— Офицер полиции? Да их пруд пруди… Что хорошего в том, чтобы носить мундир и получать крохи… — воскликнула Бусейна.

Таха весь день шатался по улицам, пока окончательно не устал. Он вернулся на крышу и сел на тахту, опустив голову. Костюм, что был на нем с утра, сейчас потерял весь свой блеск и висел как дешевка. Мать попыталась его успокоить:

— Ты все усложняешь, сынок… Перед тобой открыты двери других факультетов, зачем обязательно в полицию?

Не поднимая головы, Таха продолжал молчать. Дело было не в словах матери. Как только она вышла на кухню и оставила его наедине с Бусейной, девушка пересела к нему поближе на тахту и прошептала ласково: