Река - Кетиль Бьернстад Страница 11

Я просыпаюсь, чтобы идти к Сельме Люнге, вздыхаю, как старик, от былой уверенности не осталось и следа. Да, сегодня день Сельмы Люнге. Праматери Сельмы. После долгого летнего перерыва. Мне следует быть безупречно чистым. Побриться, намылив лицо кисточкой из Мюнхена, которую она без всякого повода подарила мне после одного из уроков. Я должен быть безупречен, должен показать, что летом я старательно занимался, выслушать ее рассуждения о любви, красоте и дружбе. Оправдать ее связанные со мной надежды. Выпить с ней чаю. Доехать на трамвае до Лиюрдет. И, возможно, сказать: «Мы достаточно занимались. Слишком многое случилось за это время. Думаю, нам лучше теперь разойтись».

Но хватит ли у меня на это решимости? И когда в этот сентябрьский осенний день 1970 года я стою перед большим мрачным домом, обшитым мореным тесом, на Сандбюннвейен, я замечаю, что именно решимости у меня заметно поубавилось. За этими стенами живут две мировые знаменитости, пользующиеся огромным авторитетом.

У нее всегда есть под рукой Турфинн. Талантливый философ. Я почти забыл о нем, несмотря на статьи о нем во всех газетах. Не проходит и недели, чтобы в них не появилось статьи о Турфинне Люнге. Его шедевр «О смешном» — неисчерпаемый источник для журналистов. Они стоят к нему в очереди. Что он, собственно, хотел сказать? Почему он хихикает, когда говорит о себе? Какие еще международные премии он получил в последнее время?

Но со мною Турфинн Люнге неизменно любезен и весел, он встречает меня в дверях и провожает в гостиную.

— Добро пожаловать, добро пожаловать! Хорошо ли юный гений провел лето?

— Да, спасибо, — отвечаю я и смотрю в бестолковую профессорскую физиономию. В его взгляде есть что-то, что мне нравится. Правда ли, что Сельма Люнге изменяет ему с молодым музыкантом? Мне всегда было трудно в это поверить. Ни один из супругов не похож на того, кто способен вести такую двойную жизнь. Я вдруг вижу, что он помнит меня. В его представлении я — парень, который любил Аню. Он становится серьезным и снова берет меня за руку.

— Это так страшно, то, что случилось с твоей любимой.

Мне нравится, что он называет Аню моей любимой. Сам я никогда не осмеливался употреблять это слово. Оно немного старомодно. Он же употребляет его. До сих пор он представлялся мне тюфяком, добрым, покладистым недотепой, который покорно подчинялся всем безумным и недобрым капризам жены, посылавшей его на трамвае в центр Осло за особым немецким хлебом из муки грубого помола. В Ауле он служил ей талисманом, украшением, хотя Турфинна Люнге никак нельзя назвать красавцем. Это его именем она украшала себя. Именем, известным во всем мире. Для меня он до сих пор тоже был только всемирно известным именем. Но сейчас я вижу перед собой лицо стареющего человека, который пытается сказать мне какие-то искренние слова, выражает сожаление о том, что случилось, понимает мое бессилие. Он обеими руками сжимает мою руку, как близкий друг, разделяющий мое горе, и это трогает меня сильнее, чем я мог бы подумать. Я начинаю плакать. Плохой знак, думаю я. Не так я хотел появиться в этом доме. Не таким мягким и ранимым. Я смешон. И мне стыдно. Но во взгляде профессора только сочувствие и понимание, забота, которой я никогда не видел от Ребекки, потому что она была и есть слишком жизнерадостная. В ней нет почти ничего темного. Но теперь я понимаю, какая чернота царила все это время во мне самом. Я чувствую усталость, которая меня пугает. Турфинн видит это, гладит меня по плечу и дает мне выплакаться.

— Сельма тебе поможет. Она такая умная.

Я с благодарностью киваю. Она ждет меня в гостиной, словно повелительница империи, подтянутая, благоухающая, даже волосы у нее зачесаны наверх — и я сразу чувствую, что явился из захолустья, может, и важного, но мне нечего сообщить ей, что могло бы оправдать ее ожидания. Не могу я сказать ей и того, о чем думал всего минуту назад, о том, что моему маленькому вольному городу нужна самостоятельность.