Слепые по Брейгелю - Вера Колочкова Страница 11

— Так уж показывали ее в школе психологу, хватит.

— И что?

— Ну… Дали бумагу, написали ерунды всякой. Я уж не помню сейчас, названия все какие-то мудреные. Да и не верю я… Нас вон никто в детстве по психологам не таскал, и ничего, выросли, живы-здоровы, тянем свой воз. Я думаю, это в ней отцовские гены сидят, малахольные. Он мне, помню, тоже про свои первородные страхи толковал, про тонкую ранимую психику… Однако ж не остановила его психика-то, подлеца! Маруська еще и родиться не успела, как он сбежал! Да ну его, и вспоминать не желаю…

С годами она привыкла к себе, научилась лавировать в предложенных жизненных обстоятельствах. Определять инстинктивно, как больная кошка — здесь выживу, здесь не выживу. Например, если после школы в родном городе останусь, рядом с мамой, в одной квартире, точно не выживу… Хоть и страшно, а надо в другой город ехать, в институт поступать. Впрочем, мама и не против была такого ее решения.

— Давай, давай. Не пропадать же твоему пятерочному аттестату. Может, выползешь из-под материнской-то юбки, самостоятельно жить научишься. Чего опять волчонком глядишь? Мало для тебя мать сделала, да?

— Я нормально на тебя смотрю, мам. Тебе показалось.

— Да я что, не вижу? Другая бы мать в душу лезла или домашней работой по уши загрузила, а я… Сидишь в своей комнате, доченька, и сиди, занимайся уроками, книжки читай. Один бог знает, что у тебя на уме-то, молчунья чертова… Скукожится вечно, зажмется, как в узелок свернется, смотреть тошно. Кто тебя только замуж возьмет, малахольную такую. И не вздумай мне в подоле принести, не приму! С мужем приму, а так — нет, запомни!

С таким наказом и уехала. Поступила в политехнический, на экономический факультет. Конкурс был огромный, но сама для себя пути отступления не видела — не возвращаться же к маме обратно. Уж чего-чего, а испуганного и терпеливого целеполагания в ней образовалось более чем достаточно. Видимо, оно играло роль плетки — надо же было дальше идти, жить как-то… Вернее, бежать, не оглядываясь.

Поселилась в общежитие — пять девчонок в комнате. Дедовщина, как в армии, если по большому гамбургскому счету, то есть «упал, отжался», только в духовном смысле. Ботаницы и тихушницы по углам жмутся, а кто понаглее да посмелее, тот и понукает весело. И это еще поспорить можно, какое «упал, отжался» легче перенести — духовное или физическое. Особенно если у тебя вместо воли — пустое место. И все кругом над твоей душенькой — начальники. Кто сердитый, кто обидчивый, а кто просто злой, от каждого своя плетка прилететь может. Дрыгаешься, трепещешь крылышками, поднявшись над своим же безволием, висишь, балансируешь, как можешь. Нельзя же показать, что ты уродец, не такая, как все! И в ужасе ждешь, когда силы закончатся.

В этот момент в ее жизни и появился Саша, курсант Высшего военного артиллерийского училища. Одно название как звучит — помереть можно! Их, курсантов, однажды целую ораву к ним в общежитие занесло — кто-то из девчонок с прогулки привел. Правда, курсант Саша не очень званию артиллериста соответствовал — хлипковат был по фактуре будущий лейтенантик, бледен и худосочен, будто его недокормили в детстве. Из других опознавательных признаков имел чубчик надо лбом жиденький и белесый, голубые грустные глаза-блюдца и длинную цыплячью шею с острым кадыком, по которой этот кадык перемещался туда-сюда, причем чаще, чем надо, от излишнего волнения. В общем, никаких особых достоинств в нем как бы и не было. Никто из девчонок на него глаз не положил. А она, нечаянно оказавшись с ним рядом, вдруг вдохнула всей грудью — легко, свободно… Впервые за много лет! Ей было хорошо, она его не боялась! Тем более он так на нее смотрел… Будто она самая настоящая была. Смелая и достойная девушка. В которую (о, страшно сказать!) вполне себе можно влюбиться…

Да, он влюбился. Все было у них по-настоящему, неспешно, красиво, без суеты. Прогулки в увольнительную, закат на набережной, кафе-мороженое, долгие разговоры с постепенным расколупыванием душевных скорлупок.

Так получилось, что Саша рассказал ей про себя все. Хотя никакой особой тайны в его рассказе не было. Наоборот, все было грустно и печально до тяжкого вздоха. Ну что там? С малых лет сирота. Воспитывался сначала у тетки, потом она его в Суворовское училище по блату пристроила, дабы не тратиться на питание и одежку. Да и перед глазами чтоб не мелькал, и без подкидыша жизнь трудная. Потом — училище. В каникулы даже в отпуск поехать не к кому, тетка сердитое письмо написала — по детдомам не мыкался, и спасибо скажи. А дальше уж сам, живи, как хочешь, характер воспитывай. Мужик, чай, военный будущий, и без родственных целований обойдешься. Саша, когда ей это рассказывал, делал до ужаса смешливые глаза, вроде того — чего с тетки возьмешь… Она такая, грубоватая малость. Но если таки заявится, не прогонит, конечно. Ты не думай о ней плохо, Маш…

Она о его тетке и не думала. Она о нем думала. И о себе. О том, что никогда и ни за что не сумела бы рассказать о себе так, до конца, до самого донышка. Расколупать самую прочную скорлупку, открыть свой позор, свою тайну. Ни за что и никогда. Никому. Даже Саше. Даже после четырех лет нежно взаимного чувства и полного друг другу доверия и душевного проникновения. Пусть доверие будет во всем исключительно, но только не в этом. Даже после предложения руки и сердца, которое совпало, как и полагается, с окончанием артиллерийского училища и распределением на Дальний Восток. Нет, никогда, никогда! Это в ней умрет вместе с ней, и точка. Хотя сама себя много раз спрашивала — почему? Ведь легче бы стало, дурочка. Но через «почему» так и не смогла прорваться, все равно бы духу не хватило. А потом как-то привыклось, и без мучительных откровений срослось.

Однокашницы приняли новость о предстоящем замужестве с «тем самым» курсантиком довольно прохладно. Но Ирка Потапова, к окончанию института растерявшая всех потенциальных женихов, злобствовала:

— Машк, это что, я не понимаю? Попытка социализироваться через замужество? Это ж как надо испугаться в девках остаться, чтобы… Чего ты боишься, Машк? Думаешь, лучше себе не найдешь? Лучше абы с кем, чем не замужем?

— Да отстань ты от нее, Ирк! — вступилась, не выдержав гневного Иркиного напора, добрая душа Наташа Соломатина. — Тебе-то какое дело? Если он Машке нравится?

— Нравится?! Нет, а ты его помнишь, этого лейтенантика? Я, к примеру, вообще не помню. Что-то белобрысое, к стене поставь, мимо пройдешь и не заметишь. Зачем это Машке, не понимаю? Ладно бы страшная была, а то ведь хорошенькая, и при фигурке, и при всех остальных делах! Да мне бы такую фигурку… Уж я бы развернулась по полной программе! Нет, жалко же, а? Одним дают, они пользоваться не умеют. А кто умеет, тому не дают… Зачем тебе этот замухрышка, Машка?

— Ир… А ты этого замухрышку давно видела? — со вздохом покрутила Наташа в пальцах рейсфедер, которым выщипывала брови. — Нет, скажи, давно?

— Да с тех пор, как он здесь был, и не видела. А что?

— А то… Если не видела, то и не нападай на Машку зазря. Дело в том, что… Как это говорят? За время пути собачка могла подрасти… Видела я эту парочку недавно на набережной. Он, между прочим, вполне… Таким справненьким стал… Четыре года назад мальчонка мальчонкой был, а сейчас, поди ж ты! Я даже позавидовала Машке.