Отель "Савой" - Йозеф Рот Страница 11

Из посетителей никому не было известно, что за сценою лежит покойник. Полиция сперва хотела было запретить это, но один из полицейских офицеров, всегда получавший контрамарки — его родственниками набивалась четверть зала, — раздобыл разрешение.

Похоронная процессия двинулась от театра «Варьете». Директор участвовал в ней вплоть до окраины города, до того места, где находятся бойни — в этом городе мертвых направляли по тому же пути, что и убойный скот. Коллеги усопшего, мы со Стасей и госпожа Санчина последовали вплоть до могилы.

Добравшись до кладбищенских ворот, мы увидели около них Ксаверия Злотогора, магнетизера. Он ругался с надзирателем кладбища. Злотогор незаметно провел осла покойного Санчина к открытой могиле и оставил его там.

— Но при такой обстановке его похоронить нельзя! — кричал надзиратель.

— Он будет именно так похоронен! — возражал Злотогор.

Произошла маленькая задержка. Дело было предоставлено на благоусмотрение попа, а так как Злотогор шепнул ему что-то на ухо, то поп решил оставить осла.

Осел стоял с черными траурными кисточками на опущенных ушах и не двигался. Он стоял у самого края могилы совершенно неподвижно, и каждый обходил его и не решался отодвинуть животное назад.

В сопровождении Ксаверия Злотогора и осла двинулся я в обратный путь, по широким, посыпанным щебнем дорожкам кладбища, мимо богатых памятников. Тут лежат покойники разных исповеданий в мирном соседстве, и только еврейское кладбище отделяется от этих могил двумя заборами. У забора и в аллеях целыми днями стоят нищенствующие евреи, подобные человеческим кипарисам. Эти люди живут от щедрот богатых наследников и одаряют всякого подающего им милостыню своими благословениями.

Мне пришлось высказать Ксаверию Злотогору свое удовлетворение: он храбро отстоял осла. Я еще совсем не знал этого магнетизера: он выступал не ежедневно, а только по воскресеньям или в особенно торжественных случаях и очень часто совершал «самостоятельные» турне по маленьким или более крупным городкам, где и давал свои представления.

Он проживает в гостинице «Савой», на третьем этаже. Он может себе позволить такую роскошь.

Ксаверий Злотогор — человек бывалый; ему знакомы Западная Европа и Индия. Там, по его словам, он изучил у факиров свое искусство. Ему, пожалуй, лет около сорока, но определить его возраст трудно: так хорошо он владеет выражением своего лица и своими движениями.

Порою мне кажется, что он устал. Пока мы так шествуем, мне сдается, что его колени немного подгибаются, а так как дорога дальняя и я сам не чувствую себя вполне свежим, я как раз собираюсь предложить ему немного присесть на камень. Но что я вижу? Ксаверий Злотогор, поджав высоко колени, перескакивает через камень и еще порядочное расстояние над ним по воздуху, подобно четырнадцатилетнему мальчику. У него в эту минуту совершенно мальчишеское выражение лица, оливкового цвета лицо еврейского мальчика с плутоватыми глазами. Минуту спустя рот его утомленно дает свисать нижней губе, и кажется, что подбородок его настолько тяжел, что ему приходится уткнуться им в грудь.

Ксаверий за короткие промежутки времени столь быстро меняется, что становится мне несимпатичным. Я даже готов думать, что вся эта его благородная история с ослом была пошлою комедиею, и мне кажется, что Ксаверий Злотогор не всегда назывался таким образом, что он, быть может, на своей тесной галицийской родине именовался — эта фамилия внезапно проносится в моем мозгу — Соломоном Гольдбергом. Удивительное дело! Его фантазия отвести осла на кладбище заставила меня позабыть о том, что он магнетизер, гнусный шарлатан, человек, за деньги продававший учение индийских факиров и знавший о тайнах чужого мира ровно столько, сколько требовалось для его фокусов. И Господь Бог позволял жить ему и не карал его!

— Господин Злотогор, — говорю я, — к сожалению, мне приходится вас покинуть. У меня важное свидание.

— С господином Фебом Белаугом? — спрашивает Злотогор.

Я был смущен и хотел спросить, откуда он знает, но подавил в себе этот вопрос и сказал:

— Нет! — и непосредственно после этого: — Добрый вечер! — Хотя сумерки еще вовсе не наступили и солнце проявляло желание остаться на небе еще порядочное время.

Я быстро пошел в противоположном направлении.

Видя, что я отнюдь не приближаюсь к городу, и слыша, что Злотогор что-то крикнул мне вслед, я тем не менее не обернулся.

Ряды свежескошенного сена сильно благоухали, из свинушника слышалось хрюканье, бараки стояли в беспорядке за хижинами, и их крыши, покрытые белою жестью, горели, как расплавленное олово. Мне хотелось до вечера остаться одному. Я думал о многих вещах. Всякая всячина, важное и пустяки, проносилась у меня в голове; мысли появлялись, как чужеземные птицы, и вновь улетали.

Возвратился я домой поздно вечером. Поля и дороги были окутаны ночной тьмой, и кузнечики стрекотали. Желтые огни светились в деревенских домишках, и раздавался звон колоколов.

Отель «Савой» показался мне пустым. Не было больше Санчина. Я только два раза был в его комнате. Но тем не менее у меня было такое настроение, будто я потерял милого, дорогого друга. Что я знал о Санчине? В театре он был клоуном, дома же человеком печальным, бедным и грубым; он задыхался в испарениях прачечной, целыми годами вдыхал запахи грязного белья — если не в этой гостинице «Савой», то в других гостиницах. Во всех городах земного шара существуют большие или маленькие отели «Савой», и повсюду в их верхних, высших этажах живут Санчины и задыхаются от испарений чужого белья.

Отель «Савой» был еще битком набит — из всех 864 номеров не было ни одного пустого, и только не хватало одного человека, одного Владимира Санчина.

Я сидел внизу, в зале, за файф-о-клоком. Доктор, увидев меня, улыбнулся мне, как бы говоря: «Видишь ли, насколько я был прав, предсказывая Санчину смерть?»

Он улыбался так, как будто бы он — сама медицина, которая теперь торжествовала. Я выпил рюмку водки и взглянул на Игнатия. Был ли он самой смертью или всего лишь пожилым лифт-боем? Чего он уставился на меня своими зеленоватыми пивными глазами?

И вот я почувствовал, как во мне вскипает ненависть к отелю «Савой», тому отелю, в котором одни жили, а другие умирали, в котором Игнатий брал в заклад чемоданы, а девушкам приходилось раздеваться перед фабрикантами и комиссионерами по продаже домов.

Игнатий воплощал в себе как бы живой закон этого здания, будучи вместе и смертью и лифт-боем. У меня мелькает мысль, что Стася не соблазнит меня остаться здесь.

На три дня моей наличности еще хватит: благодаря посредничеству Глянца я выиграл некоторую сумму денег. Затем, когда я умру с голода, меня похоронят точно таким же образом, как похоронили беднягу Санчина, далеко, далеко на окраине кладбища, в глинистой яме с дождевыми червями. Сейчас черви и змеи уже ползают по гробу Санчина. Через три дня или через восемь-десять дней дерево и старый черный костюм сгниют, тот старый костюм, который ему кто-то подарил и который уже давно был очень поношен.