Голубь и мальчик - Меир Шалев Страница 11

— Скоро у нас будет маленькая девочка. Ваша сестричка.

— Откуда ты знаешь, что сестра? — спросил я недоверчиво. — Может, у нас будет еще один брат?

— Будет сестра, потому что так хочет мама, — объяснил Папаваш. — Она посчитала свои за-за и за-против и решила, что после того, как она хотела и получила двух сыновей, теперь у нас будет дочь.

А она поддразнивала нас:

— За-за это она, а за-против это вы.

Через несколько недель ее начало рвать каждое утро, и меня рвало вместе с ней. Папаваш сказал, что педиатрия еще не слышала и не видела такой степени солидарности сыновей со своими матерями и что нужно назвать это новое явление моим именем. Его губы улыбались, но глаза нет. Глухое раздражение мелькало в них, как будто он стал свидетелем такой близости, которой никогда не знавал сам.

Каждый день мы с ним сидели на балконе и чистили миндаль. «Беременная женщина должна строго соблюдать режим правильного питания, — учил он меня, — сейчас на рынке мало мяса, яиц и сыра, а миндаль — это хорошая и питательная замена. У мамы будет много молока, и малышка будет большая и здоровая, и у нее вырастут белые зубы».

Он разрешил мне съедать каждую седьмую миндалину и добавил:

— А кто не работает, тот не ест.

— Но я работаю, — возразил я, ожидая похвалы.

— Я имел в виду твоего брата, — сказал Папаваш строго и громко, чтобы Биньямин тоже услышал.

Биньямин играл в стороне и не ответил. Я собрал свои седьмые миндалины, прожевал их мелко-мелко и проглотил внимательно и старательно. Я так и видел, как белизна этих миндалин становится белизной молока в тебе и зубов во мне. Я хотел, чтобы сестричка, которую ты родишь, была маленькая, и толстая, и темная, но она родилась до срока и сразу же умерла, и даже нельзя было определить, какого она будет цвета и роста.

Через несколько дней мама вернулась из больницы, и ночью мы слышали, как Папаваш говорит, а она молчит.

— Видишь, — шепнул мне Биньямин в темноте нашей комнаты, — зря вы чистили ей миндаль.

А я рассердился вместо тебя:

— Почему ты говоришь «ей»? Скажи «чистили маме», а не «ей»!

7

Ты не раз посылала меня за покупками. Иногда в лавку Золти по другую сторону улицы Бен-Иегуды, а иногда в киоск.

— Такого киоска нет больше нигде, — говорила ты. — Там есть конфеты на палочке, прищепки, сардины, жвачка, мороженое, а если заказать заранее, то и туфли, холодильники и свадебное платье.

Я помню, как однажды хозяин этого киоска пришел к нам и сказал:

— Доктор Мендельсон, ваш мальчик ворует у меня деньги, и у вас тоже, вероятно.

Я дернул тебя за платье, и ты наклонилась и подставила мне ухо. Я прошептал:

— Почему у себя в киоске этот человек такой высокий, а у нас дома низкий?

Ты шепнула в ответ:

— У себя в киоске он стоит на приподнятом деревянном полу, а у нас дома он стоит на обычном.

Твои губы были такие близкие и нежные, что я поначалу не заметил, что Папаваш уже несколько секунд сверлит меня тяжелым и хмурым взглядом, а когда заметил, мое сердце замерло от страха и стыда. Не из-за несправедливо ожидавшего меня наказания за не совершенное мной воровство, а потому, что я вдруг понял, что ему даже в голову не пришло, что речь может идти о Биньямине.

Хозяин киоска понял происходящее.

— Нет, не этот черненький, что похож на бандита, — сказал он. — Это маленький ворует, тот, что с золотыми кудряшками и с лицом ангелочка.

Он спустился по ступенькам и вернулся в свой киоск, вошел и снова стал выше ростом, а ты положила мне руку на плечо и посмотрела на Папаваша таким взглядом, что его развернуло на месте и толкнуло в спину, и он сбежал вниз, чтобы укрыться в своем кабинете.

И еще я помню наши ежедневные походы к морю, поплавать и потренироваться. Сегодня я туда уже не хожу. Лиора предпочитает бассейн, а меня отпугивают твердые шарики, мечущиеся от ракетки к ракетке, и купальники молодых девиц. И солнечных лучей я тоже побаиваюсь, тем страхом, который еще тогда внушил мне Папаваш и который не исчез и сегодня. Доктор Яков Мендельсон уже в те дни предостерегал родителей, что «средиземноморское солнце» опасно, но его никто не слушал, потому что в ту пору загар считался признаком здоровья и воплощением сионистского идеала. В результате все отправлялись на море перед обедом и только семейство Мендельсон — под вечер, когда жара спадала, шагая навстречу возвращающимся с моря веселым толпам безответственных родителей и их счастливых детишек, с обгоревшими спинами и облупленными носами.

Многие здоровались с нами, а некоторые обращались с вопросами и просьбами. У Папаваша, несмотря на относительно молодой возраст, уже была репутация замечательного детского врача, и люди хотели воспользоваться случаем и посоветоваться с ним. Этим он обычно говорил: «Я тороплюсь, идемте вместе, поговорим по дороге», — и сразу убыстрял свой длинноногий строевой шаг, оставляя позади запыхавшихся, смущенных просителей. Но однажды мама ему сказала: «Будь добрее к ним, Яков, это намного проще», а когда он что-то проворчал, объяснила: «Это экономит время. Попробуй и убедишься», и он попробовал, убедился и признал: «Ты была права. На тридцать процентов, как минимум».

Она рассказывала нам, что когда-то, в годы ее детства, в Тель-Авиве было так мало тротуаров, что в некоторых местах на песок положили деревянные плиты, и она любила чувствовать, как они слегка качаются и проседают под ее ногами. А мне особенно нравилась точка между концом улицы и началом берега — там меня всегда ждал неуловимый зазор между двумя временами и двумя местами: досюда город, а отсюда и дальше — берег. До этой минуты — асфальт и бетон, а потом — песок и море. Одна нога еще на твердости тротуара, а вторая — уже на мягкости и податливости песка.

Мы швыряли друг в друга маленьким тяжелым мячом, весом как раз для нашего возраста, — единственный вид спорта, в котором я был лучше брата. Я стоял, с силой упершись ногами, а Биньямин снова и снова падал на песок от удара мяча, смеясь и радуясь, несмотря на неудачу. Папаваш выговаривал ему: «Стой крепче!» — и вдруг цедил (он никогда не повышал голос и, когда сердился, переходил на шепот): «Да стой же крепче, Биньямин, почему Яирик может, а ты нет?» Волна тепла заливала меня. Мама называла меня «Яир», Мешулам Фрид, отец Тирцы, звал меня «Иреле»: «Иреле и Тиреле похожи, как два тойбеле [18]», а Папаваш и по сей день придерживается своего ласкового «Яирик», как будто хочет сообщить всем окружающим, что я ему родной сын.

Биньямин хихикнул, притворно застонал и опять упал — на этот раз нарочно. Папаваш рассердился, резким движением поднял его на ноги и велел нам бегать с ним по берегу.

— Выше колени, Яирик, — командовал он мне, — не волочи ноги по песку!