Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук Страница 11

— Не надо вовсе из дома выходить, чтобы узнать мир, — вдруг заявила Марта, когда мы собирали горох у крыльца ее дома.

Я поинтересовалась, как это. Может быть, она подразумевала, что можно читать книги, смотреть новости, слушать радио «Новая Руда», рыскать по интернету, просматривать газеты, собирать сплетни в магазине. Но Марта имела в виду бессмысленность путешествий.

Путешествуя, необходимо все время быть начеку, чтобы не оплошать, смотреть на себя и прикидывать, соответствуешь ли ты окружающему миру. Человек сосредоточен на себе, думает о себе, озабочен собой. В путешествиях в конечном счете всегда натыкаешься на себя, как будто ты сам и являешься их целью. В своем собственном доме ты просто живешь, не надо ни с чем бороться, ничего завоевывать. Не нужно держать в уме маршруты следования поездов, расписание, не требуются ни восторги, ни разочарования. Можно повесить себя самого на колышек — вот тогда-то и увидишь больше всего.

Она изрекла нечто в этом роде и умолкла. Меня это поразило, потому что Марта не выезжала далее Вамбежице, Новой Руды и Валбжиха.

Некоторые стручки были червивые, и мы их выбрасывали в траву. Иногда мне казалось, что Марта говорит совсем не то, что я слышу.

Потом мы с Мартой еще поболтали о том о сем. О собаках Боболя, о нашествии слизней на грядки салата, о соке из дикой черешни. Марта оставляла между фразами большие промежутки. У меня же слова застревали в горле, и я катала их во рту, как горячую картошку. Р. смеялся над нами, когда случайно становился свидетелем наших диалогов. Говорил, что мы общаемся, как во сне. Правда, иногда, вспомнив о каком-нибудь парике, который она шила на заказ пару десятков лет назад, Марта оживлялась. Тогда просыпались ее пальцы, и она показывала какое-нибудь хитрое переплетение волос либо искусную линию пробора.

Каждая такая беседа иссякала сама по себе, и мы просто сидели рядышком на ступеньках ее дома или на моей террасе, на металлических стульях, которые после прошлогодних дождей начали ржаветь. Молчание, которое повисало между нами, молчание-самосейка, расползалось во все стороны, жадно поглощая наше пространство. Нечем уже было дышать. И чем дольше мы молчали, тем труднее становилось произнести хоть какое-нибудь слово, тем отдаленнее и незначительнее казались любые возможные темы. Молчание было бархатным и теплым, как пенопласт, приятным на ощупь и сухим, а порой шелковым. Но иной раз я пугалась, что Марта не ощущает того же, что я, и замахнется на эту нашу тишину каким-нибудь неосторожным «Ну да…» или «Вот такие дела…», пусть даже чистым, невинным вздохом. И страх начинал мне портить всю радость от молчания, потому что я невольно делалась его стражем, а тем самым и его узником, и напрягалась где-то внутри, ощетинивалась, с тревогой ожидая минуты, когда нечто чудесное, нечто неназойливо очевидное станет невыносимым и в конце концов закончится. И что же мы тогда скажем друг другу, Марта?

Но Марта оказывалась всегда мудрее меня. Она бесшумно вставала и незаметно удалялась к своему ревеню, к парикам, лежавшим в картонных коробках, а наше совместными усилиями взлелеянное растение, наша общая тишина тянулась за ней шлейфом, и было той тишины больше, чем прежде, она еще буйней разрасталась. И тогда я в ней оставалась одна, двухмерная, неприметная, в полузабытьи, которое могло быть всего лишь надолго затянувшимся озарением.