Каменная болезнь. Бестолковая графиня - Милена Агус Страница 11

Потом папа слышал, как дедушка позвонил теткам и говорил, какой это ужас — видеть, до чего дошла младшая сестра, с которой все так нянчились, ведь на Сардинии мелкие землевладельцы жили скромно, но достойно, но провал аграрной реформы их погубил, многие вынуждены были уехать, и женщины пошли в прислуги, а для мужа хуже этого унижения нет, мужчины же травятся на заводах, без всякой техники безопасности, и, что еще обиднее, никто их там не уважает, дети в школах стыдятся своих сардских фамилий, со всеми этими «У» вместо итальянских «О». Он ничего такого не ожидал, ведь сестра писала, как у них все отлично, и они думали нагрянуть сюрпризом и обрадовать, а вышел один стыд. Дети набросились на колбасу и окорок, как будто до этого их морили голодом, зять отрезал сыра, открыл бутылку миртовой настойки, расчувствовался и стал твердить, что никогда не забудет, как при дележе имущества дед не требовал бабушкиной части, хотя проку от этого все же не было никакого, они думали, что работой на земле все равно не проживешь, но оказалось, что были правы те, кто остался. Бабушка — тетки же знают, что она не как все, — тоже не смогла этого вынести, а тут еще услышала, что в Далласе застрелили президента Кеннеди, и испортила гору одежды. Ему все равно, деньги приходят и уходят, но сама она так расстроилась, что ее ничем не успокоишь, и сынишка перепугался. Пусть они, пожалуйста, первым же поездом приезжают в город.

Потом, однако, у семьи моей двоюродной бабки дела стали налаживаться. С чердака они переехали в пригород Чинизелло-Бальзамо. Папа во время гастролей всегда навещал их и рассказывал, что они живут в многоэтажном доме, населенном одними приезжими, в квартале из таких же домов, выстроенном для приезжих, и что в квартире есть ванная и кухня, и приезжими их уже назвать нельзя, потому что они считают себя миланцами и никто не обзывает их terún, а свара теперь идет между красными и неофашистами, и братья ходят драться на площадь Сан-Бабила, пока мой папа, которому нет никакого дела до политики, торчит на площади Джузеппе Верди с разбухшими от партитур сумками. Папа говорит, что не раз ссорился с братьями. Из-за политики и из-за Сардинии. Потому что они задают идиотские вопросы, например, смотрят на прекрасный толстый свитер, который связала бабушка, и говорят: «А что это он у тебя черный, ты, часом, не фашист?» Или: «А на чем вы там ездите?» Или: «А биде у вас есть? А кур вы держите на балконе?»

Так что папа сначала смеялся, а потом он, тихий интеллигентный музыкант, стал злиться и посылать их куда подальше. Братья не могли простить ему безразличия к политике, того, что он недостаточно ненавидит буржуев, никогда не колотил фашиста и сам никогда не получал по физиономии. Сами они ходили на митинги слушать речи Марио Капанны, прошли маршем по Милану в мае шестьдесят девятого и забаррикадировались в университете в семьдесят первом. Но братья любили друг друга и всегда мирились. Они побратались раз и навсегда в памятном ноябре шестьдесят третьего, когда тайком от родителей выбирались из чердачного окна и расхаживали по крышам, когда миланский дядя шел продавать тряпки, а дядя из Кальяри — ему помогать, когда миланская тетка шла прислуживать, а тетка из Кальяри, охваченная безумием, — изучать архитектуру домов с опоясывающим балконом, в своем незабываемом шерстяном берете поверх закрученных по-сардски кос.

Бабушка рассказывала, что сестра потом звонила ей и говорила, что волнуется за папу — он витает в облаках. Думает только о музыке, девушек не замечает, а ее мальчики, хоть и младше, уже помолвлены. Папа и правда не следовал моде: все тогда, кроме фашистов, носили длинные волосы, а он был коротко острижен, хотя, бедняга, никаким фашистом, конечно, не был, а просто не хотел, чтобы что-то лезло ему в глаза, когда он играет на пианино. Сестре было больно на него смотреть, такого одинокого, без девушки, среди одних только партитур. И бабушка, положив трубку, плакала от страха, что сыну передалось ее странное безумие, отпугивающее любовь. Папа был замкнутым ребенком, диким и порой неловко нежным, его никто никуда не приглашал и не хотел с ним дружить. В старших классах он немного выправился, но не до конца. Мать пыталась ему объяснить, что в мире есть не одна только музыка, говорил об этом отец, хотя чаще посмеиваясь; оба они не могли забыть ночь 21-го июля шестьдесят девятого года, когда Армстронг ходил по луне, а папа беспрестанно репетировал к выпускному экзамену «Вариации на тему Паганини, опус тридцать пятый, тетрадь первая» Брамса.