Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов Страница 11

Он стоял не у реки, не возле набережной, а позади большого белокаменного дома, около одной из баррикад. Одинокий танк посреди толпы людей. Мне показалось, что пушка его была нацелена в направлении Малой Бронной. Только кому и зачем он угрожал?

Из башни танка показался солдат в комбинезоне, огляделся по сторонам, зевнул и, скрывшись в чреве танка, вновь задраил люк. Танк фыркнул, заработал двигатель, башня повернулась туда-сюда, словно бы выбирая цель… И вновь все стихло. Только кругом бурлила, хороводила неугомонная толпа.

Этот солдат потом мне часто вспоминался. Невольный участник драматических событий, он, видимо, до сих пор не смог понять, зачем посадили его в танк и что он защищал там, на площади, на берегу Москвы-реки, у большого дома.

Я обратился к одному из строителей баррикад:

— Милейший! А не подскажете, что тут делаете?

— Разве не видите? Строим баррикаду.

— Вижу, что строите, но не могу понять зачем.

— Вы, видимо, приезжий. — Он с сомнением стал разглядывать меня.

В свою очередь я тоже не терял времени даром.

Небольшого роста, весьма сердитый с виду гражданин. Одет как заядлый турист — то ли возвращался из похода, то ли собирался в лес, а тут вот такая передряга. На голове защитного цвета панама, на ногах солдатские сапоги. Из прочего обращает на себя внимание аккуратная черная бородка. Серые, чуть водянистые глаза смотрят строго, я бы даже сказал — нахально смотрят, вызывающе. Такое впечатление, что ощупывают сверху донизу, нигде не оставляя свободного места — ни за пазухой, ни в карманах пиджака.

«Дяденька, а я щекотки боюсь!» — так мне хотелось закричать. Однако промолчал, сдержался…

Вот он о чем-то задумался, прикусив нижнюю губу. Видимо, анализирует данные, полученные при поверхностном осмотре. Надо полагать, копался и в моих мозгах, я даже этого не исключаю… А любопытно все же, что он там нашел? Кто знает, может, есть там что-то, о чем я даже не подозреваю.

Итак, судя по всему, моим собеседником был приват-доцент столичного университета, возможно, с философского или, на худой конец, с филологического факультета. Да неужели так уж трудно ответить на вопросы сельского врача?

— И до чего ж дошла наша несчастная провинция! Живут там без газет, без книг, питаются только дикими, непроверенными слухами. И соответственно, в политике ну ничего не понимают, — подвел грустный итог своему исследованию приват-доцент.

— Так объясните… — Я все еще сохранял надежду.

— Как бы это попроще вам сказать… — Доцент брезгливо сморщился, в задумчивости закатил глаза. И молвил так: — Мы, гражданин, защищаем наши идеалы.

— Но от кого?

— Вам это будет сложно понять, — снова задумался, пошевелил губами. — В общем, от тех, у кого другие идеалы.

— Понятно. А чем ваши идеалы лучше тех?

— Ну вот! Я же сказал, что не поймете.

— Да как же вас понять, когда… — попробовал возмутиться я.

— Послушайте, гражданин, если не хотите нам помочь, так уходите. Достали уже своими дурацкими вопросами.

— А может, он шпион? — вмешался в разговор курчавый парень, ковырявший мостовую чуть поодаль. — Гляди, одет как-то не по-нашему. Надо бы для порядка проверить чемодан.

Да я не возражал. Столпились люди. На общее обозрение были выставлены пижама, две крахмальные сорочки, носовые платки, галстук в крапинку, наволочка с вышитым вензелем «М.А.Б.», узелок с горстью родной киевской земли… На дне чемодана покоились перевязанные бечевкой рукописи, моя надежда, мой насущный хлеб… Но не бумага привлекла внимание собравшихся.

— Эй, смотрите-ка, кальсоны! Да еще с тесемками. Теперь уж точно видно, что не наш.

Публика разглядывала исподнее, поворачивая так и сяк, словно наглядное свидетельство моих вредительских намерений, словно бы я предъявил поддельный паспорт. Мнения по этому поводу высказывались резко отрицательные.

— Такие вот чуждые элементы со своими коммунальными кальсонами тянут нас назад, к тоталитарному режиму. Кальсоны, как ничто другое, компрометируют наше дело, утаскивая борьбу за идеалы в сферу решения бытовых проблем, а то и вовсе в пошлый анекдот. Братья, будем бдительны! Здесь не должно быть места проходимцам! Долой кальсоны! Да здравствуют семейные трусы!

С этими словами весьма упитанный и очень жизнерадостный юноша с внешностью профессионального пророка — чем-то он напомнил мне знаменитого французского писателя — вскинул руку, указывая в сторону набережной Москвы-реки. Подумалось, уж не предлагает ли он меня топить?

От линчевания меня спас приват-доцент.

— Митя! Вам бы все шутить.

— Прошу прощения, Илья Борисыч! Но очень уж ситуация забавная.

— Не вижу ничего забавного. Ну что пристали к человеку? Эка невидаль, кальсоны!

Я уж было подумал, пронесло. Но вдруг слышу, и что самое обидное, от него же:

— А впрочем… Послушайте, вы не коммунист?

Однако странная логика — если коммунист, так обязательно в кальсонах?

— Я врач, — отвечаю. — То есть был врач, а теперь писатель.

— Врач? Это очень, очень хорошо, — радостно засуетился приват-доцент. — Это, знаете ли, очень кстати. С часу на час ожидаем штурм, а тут врачей и санитаров кот наплакал. Так я записываю вас…

— Куда это?

— В отряд.

Ну вот, опять мобилизовали. Сколько я уже всяких армий повидал! Красные, белые, желто-блакитные… Теперь вот эти размахивают триколором… Проблема в том, что, если откажусь, признают, чего доброго, засланным агентом, а тогда… Нет, об этом лучше уж не вспоминать — это я про Киев, про Петлюру. Петлюра — это же такая дикость! Еще тогда подумалось, что совершенно пропащая страна.

Наконец отстали от меня. А я задумался, поскольку вот что странно. Уж сколько времени с тех пор прошло, многое на первый взгляд переменилось — язык, одежда, манеры и привычки… А люди-то, как ни прискорбно это признавать, люди те же. Все-то им неймется, все-то тянет бунтовать! А спросишь их: «Зачем?» — так внятного ответа не дождешься. Эх, сколько я таких успел за эти годы повидать! Видимо, причина в том, что как была порода сомнительного свойства, такой она и остается. Да неужели навсегда? Неужто это и есть непременная основа выживания гомо сапиенс? Инстинкт самосохранения одних ведет на баррикады, других же заставляет лицемерить, приспосабливаться. Ну так и хочется сказать: «О нравы, нравы!»

И все-таки сохраняется слабая надежда, что все не так, что грустные мысли — это всего лишь отражение моей тоски по прошлому, которого уж не вернешь… Куда все подевалось? Все было просто и понятно. И ясно было, к чему следует стремиться. А что сейчас?

— Однако чего вы добиваетесь? — спрашиваю у парня, одного из тех, кто курочит мостовую.

— Свободы! — отвечает.