Отрицание ночи - Дельфина де Виган Страница 11

Сестры возвращались к родителям, чтобы принять душ и помочь Лиане приготовить ужин. Вечером, когда пора было идти спать, Люсиль боялась подняться по лестнице одна. Лизбет включала на площадке свет, сопровождала сестру в их комнатку и рассказывала ей истории, пока та не засыпала. Сперва Люсиль потребовала себе верхнюю кровать, но, когда выяснилось, что ей каждые пять минут надо на горшок, девочки поменялись. Фаянсовый горшок они выносили по утрам, сливая содержимое в туалет на этаже. Лизбет чаще выпадала эта чудесная возможность…

С начала учебного года Варфоломея обязали водить Люсиль к дантисту. Она родилась сразу после войны, и с зубами ей не очень повезло. Однако вместо дантиста брат с сестрой отправлялись на прогулку, сидели в кино, глазели на витрины или воровали конфеты в местной лавке. Люсиль восхищалась смелостью и независимостью брата и радовалась тому, что именно ей он доверяет свои планы и секреты, ее считает своей компанией, а не Лизбет, которую возмущают его проказы и которая с удовольствием при случае выдала бы его родителям. В отсутствие Лианы Варфоломей обожал гоняться за Лизбет, понарошку опрокидывать ее на пол и под угрозой страшных пыток заставлять десять раз повторить его имя: «Кто самый красивый? Кто самый храбрый? Кто самый рассудительный? Кто самый забавный? Кто самый остроумный? Кто самый красноречивый?»

С Люсиль такого не случалось никогда.

Перед Люсиль Варфоломей трепетал. Одним взглядом Люсиль отбивала у него желание подступаться к ней. Люсиль казалась стеной молчания посреди шумного мира. Иногда за чересчур скорбное выражение лица Варфоломей называл ее Blue[5] или в моменты уж совсем черной тоски – Blue-Blue. Тогда Варфоломею хотелось защитить сестру, увезти ее далеко-далеко, туда, где они смогут целыми днями гулять и никогда не ходить в школу…

Порой Лиана отправляла Люсиль за покупками на улицу Мартир. За каждую покупку Люсиль взимала с матери крошечный, малюсенький процент – вроде как платная доставка. Таким образом она тренировала устный счет куда эффективнее, чем на уроках математики, а в конце месяца скапливала около двадцати франков, которые тут же конвертировались в конфеты.

По легенде, в сквере Сен-Пьер обитали ведьмы. Они подстерегали детей и заворачивали в белые простыни, чтобы навсегда унести в свой мир. Люсиль много раз взбиралась по лестнице к базилике, а потом спускалась, перепрыгивая через ступеньку и затаив дыхание. Внизу торговцы разными безделушками продавали маленькие мешочки с песком, привязанные к самому кончику шнурка и украшенные крепированной бумагой, которая распускалась, словно крылья бабочки, на ветру, а потом опадала, как листья осенью.

Люсиль обожала за этим наблюдать.

В библиотеке на улице Мобеж Люсиль проводила долгие часы перед полкой с книгами для девочек. В конце концов она снимала с полки книгу, прятала ее под мышкой, застегивала пальто, прощалась с библиотекаршей и, улыбаясь, говорила, мол – увы, ничто не привлекает внимания. Лишь спустя годы Люсиль поймет – эта милая женщина на самом деле участвовала в заговоре по приобщению девочки к литературе.

Как-то после обеда доктор Барамьян, которого шум тогда еще не довел до ручки, пригласил Лизбет и Люсиль в свой кабинет и показал им магнитофон. Сестры и не подозревали о существовании подобного механизма. Доктор Барамьян попросил девочек встать перед микрофоном и прочитать стихотворение. На второй строфе Люсиль и Лизбет, конечно, сбились, потом долго не могли вспомнить продолжение, но наконец вновь зазвучали дуэтом. Доктор Барамьян перемотал запись и дал сестрам послушать. Люсиль решила, что доктор мухлюет. Она не могла поверить в такое чудо, но, услышав из черного ящика смех Лизбет в том месте, где они ошиблись, запутались, с трудом отыскали правильные слова, поняла – доктор Барамьян волшебник!

После каникул дважды в неделю домой стала приходить женщина, которая помогала Лиане штопать носки, зашивать дырки и ставить заплатки. Мадам Кутюр – так ее прозвали – каждый четверг обедала вместе с семейством Пуарье. Люсиль внимательно наблюдала за Мадам Кутюр, рассматривала ее редкие волосы, мягкую морщинистую кожу, кое-где усеянную угрями. Люсиль гадала, превратится ли она сама к старости из прекрасной Жильберты Паскье в страшную сутулую тетку, не напрасно избегающую взглядов. Впрочем, если бы на нее и правда никто не смотрел, она бы, согласно своему стремлению, наконец и впрямь стала бы легкой, прозрачной и невидимой. Тогда ее бы уже ничто не пугало.

У Мадам Кутюр росли усы, а подбородок окаймлял едва заметный пушок. Когда она жевала, крошки хлеба и частички другой пищи нередко застревали у нее над верхней губой. Однажды в четверг, на протяжении нескольких минут любуясь рисовым зернышком, подрагивающим на усах Мадам Кутюр, Варфоломей не выдержал и, сделав гостье вполне недвусмысленный знак, произнес:

– Шмутц [6] , Мадам Кутюр!

Люсиль улыбнулась. Она любила новые слова.

Вскоре загадочный термин «шмутц» вошел в семейный словарь Пуарье и закрепился в нем на долгие годы. (Даже сегодня для всех потомков Лианы и Жоржа, а также для их друзей «шмутц» обозначает более или менее пережеванную частичку еды, прилипшую к подбородку или застрявшую в уголках губ.)

Жорж, постоянно занятый работой, редко видел детей. Он возвращался поздно вечером, когда дети отправлялись спать, а в доме воцарялась тишина. Пока Лиана рассказывала о том, как прошел день, отец нежно целовал детей на ночь. По воскресеньям он всех будил пораньше, по очереди запускал в машину, чтобы никто никого не придавил, и вез куда-нибудь на прогулку. Люсиль смотрела, как мелькают за окном деревья, и читала названия городов на табличках Национального шоссе.

Ей нравилось мчаться вперед.В Рамбуйе или в Фонтенбло Пуарье нередко встречали друзей и вместе во что-нибудь играли. Жорж изобретал разные командные соревнования. Он вместе с детьми искал сокровища, разгадывал загадки, бегал наперегонки. После пикника, пока братья и сестры с радостными воплями гонялись друг за дружкой, Люсиль медленно и осторожно бродила по тропинкам – вслушиваясь в каждый шорох, аккуратно ступая по ковру из желто-красных листьев и каждую секунду оглядываясь…

Мужчина, которого я люблю и который уже давно терпит мои причуды, обеспокоился, когда я начала эту работу. По крайней мере, так я восприняла его вопрос, заданный якобы невзначай: обязательно ли этописать? Я, разумеется, ответила, что – нет. Но писательство мне жизненно необходимо, и сейчас я не способна написать ничего, кроме этого. Весомый аргумент.

Со всеми моими книгами происходило нечто подобное, они сами мне себя навязывали – по загадочным причинам, которые я осознавала, только закончив текст. Тем же, кто волновался: как на меня подействует такая специальная работа спустя всего ничего после смерти матери, я отвечала – мол, полный порядок, ничего особенного, никаких проблем. Сейчас – хотя я еще даже не на середине приключения, в которое ввязалась (чуть не сказала: дерьма, в которое вляпалась), – я понимаю, что переоценила свои силы. Лишь сейчас мне стало ясно, с каким напряжением, с какими сложными вопросами, с какими муками, с какой усталостью связана эта работа, и чего она мне стоит физически. Мне хотелось отдать дань Люсиль, смастерить для нее бумажный памятник – думаю, они самые ценные, – запечатлеть ее образ. В то же время литература помогает мне докопаться до истины, заново проанализировать страдания Люсиль, характер Люсиль, разрешение ее личности. Увы, теперь я уверена в том, что мое исследование не только непосильно, но и бессмысленно. Я опрашивала братьев и сестер, которые страдали не меньше меня и не меньше матери, выпытывая детали и подробности, отчаянно надеясь разгадать загадку. Я бесконечно задавала один вопрос: когда мама в первый раз ощутила боль?