Лимонный стол - Джулиан Барнс Страница 11

Когда она подумала об этом таким образом — ясно и правдиво, стыд и самоупреки возвратились, обретя новую силу. Она расстегнула пуговицу своего левого рукава и смотала с запястья выцветшую голубую ленту. Она швырнула ее на пол вагона.

Услышав подъезжающую пролетку, Аксель Линдвалл бросил сигарету на холодную каминную решетку. Он забрал чемодан у жены и расплатился с извозчиком.

— Аксель, — сказала она тоном веселой нежности, когда они вошли в дом, — почему ты всегда куришь, когда меня здесь нет?

Он посмотрел на нее, не зная ни что сделать, ни что сказать. Он не хотел ее расспрашивать, чтобы не заставить ее солгать ему. Или чтобы не заставить ее сказать ему правду. Он равно боялся и того, и другого. Молчание тянулось. Ну, подумал он, мы не можем жить вместе молча до конца наших жизней. И потому через какое-то время он ответил:

— Потому что мне нравится курить.

Она слегка засмеялась. Он стоял перед незатопленным камином, все еще держа ее чемодан. Насколько он знал, в чемодане могли быть скрыты все секреты, все правды и вся ложь, о которых он не хотел слышать.

— Я вернулась раньше, чем предполагала.

— Да.

— Я решила не ночевать в Фалуне.

— Да.

— Этот город пропах медью.

— Да.

— Но крыша Кристин-кирки пылает в лучах заходящего солнца.

— Да, мне говорили.

Ему было больно видеть жену в таком состоянии. Будет только гуманным позволить ей рассказать ту ложь, которую она подготовила. И потому он позволил себе спросить:

— Ну, и как… он?

— О, с ним все в порядке. — Она не знала, как нелепо это прозвучит, пока не сказала: — То есть он в больнице. С ним все в порядке, но, подозреваю, что это не так.

— Ну, вообще говоря, те, с кем все в порядке, в больницы не ложатся.

— Да.

Он пожалел о своем сарказме. Учитель когда-то сказал в их классе, что сарказм — свидетельство нравственной слабости. Почему он вспомнил это теперь?

— И?..

Она только теперь осознала, что должна будет отчитаться о своей поездке в Фалун. Не в подробностях, но в цели. Уезжая, она воображала, что по возвращении все абсолютно переменится и что необходимо будет только объяснить эту перемену. Молчание затягивалось, и ее охватила паника.

— Он хочет, чтобы ты получил его стойло. У церкви. Четвертый номер.

— Я знаю, что четвертый. А теперь ложись-ка спать.

— Аксель, — сказала она, — я думала в поезде, что мы можем состариться. Чем скорее, тем лучше. Я думаю, все становится легче, когда приходит старость. Ты думаешь, это возможно?

— Ложись-ка спать.

Оставшись один, он закурил новую сигарету.

Ее ложь была настолько нелепой, что даже могла оказаться правдой. Но сводилось это к одному и тому же. Если это была ложь, то правда заключалась в том, что она более открыто, чем когда-либо прежде, отправилась к своему любовнику. Своему бывшему любовнику? Если это было правдой, то дар Бодена был сарказмом, платой издевающегося любовника обманутому мужу. Таким даром, какой сплетни обожают и помнят всегда.

Завтра начнется оставшаяся часть его жизни. И она переменится, коренным образом переменится из-за сознания, что в какой-то мере его жизнь до этого вечера была совсем не той, какой он ее считал. Останутся ли у него хотя бы какие-то воспоминания, хотя бы какое-то прошлое, не запятнанные тем, что получило подтверждение сейчас? Быть может, она права, и им следует попытаться состариться вместе, полагаясь на время, на очерствение сердца.

— Что-что? — спросила сестра. Этот начинал заговариваться. Обычный симптом на последних стадиях.

— Доплата…

— Да?

— Доплата за выстрелы.

— Выстрелы?

— Чтобы вызвать эхо.

— Да?

Его голос все больше надсаживался, пока он повторял фразу:

— Доплата за выстрелы, чтобы вызвать эхо.

— Простите, мистер Боден, я не знаю, о чем вы говорите.

— Ну, так я надеюсь, вы никогда этого не узнаете.

На похоронах Андерса Бодена его гроб, сколоченный из древесины пихт, срубленных и доспевших на расстоянии крика чайки от городских перекрестков, был поставлен перед резным алтарем, вывезенным из Германии во время Тридцатилетней войны. Священник превознес управляющего лесопильней, как высокое дерево, павшее под топором Господним. Прихожане не в первый раз слышали это сравнение. Стойло номер 4 перед церковью пустовало из уважению к покойному. Он никак не распорядился им в своем завещании, а его сын жил в Стокгольме. После надлежащих совещаний стойло было присуждено капитану парохода, человеку, известному многими заслугами перед обществом.