Старик и ангел - Александр Кабаков Страница 11

А старики страдали от того, что Шаповаловы и Гарты не продлятся во внуке или хотя бы внучке. И никакие профессиональные советы матери Ольге не помогали. Она уже поступила в институт и понемногу дошла до третьего курса самого девичьего факультета — вычислительной математики. При этом она не ушла и из лаборанток, получала какую-никакую зарплату, так что Сергей честно половину своего доцентского немалого заработка отдавал теще на хозяйство, а оставшееся спокойно прогуливал. Разве что на день рождения покупал жене какое-нибудь колечко, пользуясь знакомством с продавщицей из ювелирного отдела, да на Восьмое марта добывал духи «Клима» — пользуясь знакомством с другой продавщицей, из галантереи.

Так и шло, и шло, и шло.

И все бегал он в Дом ученых, не в КВН уже, конечно, да и отошел КВН, а просто посидеть в ресторане или буфете с приятными людьми из коллег, такими же тридцатипятилетними балбесами при ученых степенях и званиях. Рассказывали анекдоты, обсуждали последние новости — кому ВАК утвердил степень, кому отложили, кто к кому пошел в оппоненты… К середине вечера появлялись дамы — веселые и легкие в общении аспирантки, самыми быстрыми путями двигавшиеся в науку. Ехали к кому-нибудь из холостых всей компанией или двумя парами…

Натурально, Сергей советскую власть не любил, как не любили ее все его приятели и вообще все, кого он знал, — кроме разного рода парторгов и прочих активистов, с которыми общался вынужденно и сухо, да случайных каких-нибудь и не имевших в его жизни никакого значения людей. Например, партийных ветеранов из выездной комиссии райкома, разрешивших ему поездку в Болгарию, в Дом отдыха ученых, причем вместе с Ольгой. Никакой благодарности к этим полоумным старикам он не испытывал — еще бы они его не пустили, тоже, между прочим, активиста. На нем, между прочим, весь Дом ученых держится, в прошлом месяце самого Окуджаву привез с концертом, а в позапрошлом — молодого писателя Аксенова…

То, что сам он был активистом, не мешало ему активистов презирать и в партию не вступать ни под каким видом, ссылаясь на свою непреодолимую тягу к женскому полу, в связи с которой он опасается запятнать звание женатого коммуниста аморальной какой-нибудь историей. И его признания в парткоме выслушивали с пониманием, поскольку великий ученый, возглавлявший институт, сам был большим ходоком, почему и практиковалась в партийной организации научного заповедника моральная терпимость.

Через партком же — ну и, конечно, профком — купил он и свой первый автомобиль «Запорожец», и заменил его через два года вполне солидным уже «Москвичом-403». А потом даже и шикарной «Волгой» ГАЗ-24…

И в перспективе светила доценту Кузнецову квартира в институтском доме, поскольку он с женой проживал в частном секторе, на площади тестя и тещи, — однокомнатная, конечно, как бездетным, но квартира, ведомственная, без всяких там кооперативных неподъемных взносов. Допустим, такая же однокомнатная, но кооперативная стоила бы (если, конечно, попадешь в кооператив, прождав года четыре в очереди) тысячи три. А получал Сергей Григорьевич в месяц около трехсот пятидесяти — это десять зарплат надо было бы отдать за квартиру, которую можно и так получить, — ну, тоже со временем, конечно, лет через восемь-десять.

И при всех этих бесплатных или почти бесплатных, очередных или внеочередных, основных или побочных благах, полученных от советской власти, Сергей ее терпеть не мог. Вот в Болгарии, например, купили на все разрешенные для обмена триста, по сто пятьдесят на человека, Ольге местную дубленку, а Сергею джинсы, не американские, конечно, но по лицензии Super Rifle. Однако же из всего этого вывод Сергей сделал единственный: даже болгары лучше нашего живут.

Как и все его знакомые, постоянно и почти в любой обстановке рассказывающие антисоветские анекдоты, Сергей считал себя диссидентом. Ну, конечно, не настоящим, которые подписывают какие-то письма и дают интервью радио «Свобода», но инакомыслящим. Инако — по отношению к кому? И мыслящим — что? Эти вопросы ему в голову не приходили. Ему вообще мало что приходило в голову, кроме некоторых новых методик расчета на прочность, статическую и динамическую, рамных конструкций, методик, которые тут же становились секретными и приносили пользу делу обороны и нападения той самой советской власти, которую он терпеть не мог. Да еще приходило ему в голову, кого из знаменитых авторов и исполнителей самодеятельной песни или модных поэтов и прозаиков пригласить на очередной вечер в Дом ученых. За триста — а фонды для такой оплаты по линии культработы в профкоме были — приезжал кто угодно. И Сергей с его товарищами и коллегами восторженно аплодировали смелым песням и безоглядным стихам, от которых советская власть тряслась и фундамент ее давал трещины…

Вы скажете, что Сергей, будучи кандидатом наук и доцентом, был совершенным дикарем и просто темным остолопом и друзья его были такими же, во что верится с трудом — сливки же технической интеллигенции! А скажите, вы работали в 1961 году, и в 1965, и даже в 1968, и в 1973… в общем, не важно, — вы работали в закрытом научно-исследовательском институте? Или в режимном конструкторском бюро? Или, наконец, преподавали на факультете, который готовил работников этих НИИ и КБ? И знаете, что таких, как Сергей, там не было? А-а, не работали и не преподавали! А Сергей Григорьевич Кузнецов работал и, главным образом, преподавал, а в своих воспоминаниях был к себе беспощаден, потому что давно уж стал другим человеком и вспоминал все, как оно было на самом деле.

Тем более что вспоминал во сне, а во сне трудно не то что соврать, но даже преувеличить — там все, как в жизни, только очевидней.

Да. И, словом, как уже было сказано, жизнь шла, и шла, и шла…

И вся эта жизнь, со всеми мелкими бытовыми подробностями, теперь снилась Сергею Григорьевичу.

Снилась, пока он лежа ехал в микроавтобусе скорой помощи,

пока сидел на неудобном стуле в холодном приемном отделении больницы, продолжая дремать и отвечая на долгие вопросы медсестры, заполняющей первую страницу истории болезни,

пока клевал носом в лаборатории, где ему перетянули руку жгутом, воткнули иглу шприца в вену и вытащили несколько пробирок темной крови,

пока укладывался на высокую, хитро устроенную из стальных стержней и пружин больничную кровать и накрывался до пояса простыней,

и пока не проснулся от слов:

«Больной, больной, вы как себя чувствуете, или дежурного врача позвать?»

Он открыл глаза.

Рядом с его кроватью стояла медсестра сразу удивившей его внешности: как бы специально придуманная полная противоположность его жене Ольге в том возрасте, в каком он ее помнил, хотя давно уж возраст не тот.

Например, у Ольги нос прямой и крупный, а у этой курносый и маленький.

У Ольги глаза светло-зеленые и продолговатые, что давало ему повод в хорошие времена сравнивать их с виноградинами, а у медсестры глаза были круглые, коричнево-вишневого оттенка, что тоже подсказало бы ему какое-нибудь сравнение, если бы он уже был вполне в порядке.

И так далее.