Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции - Денис Сдвижков Страница 11

Как и у западных соседей, Просвещение, совпадающее в Польше с эпохой короля Станислава Понятовского, почти единогласно признается временем появления непосредственных предшественников интеллигенции: «просвещенного слоя» (oświecone), «людей пера» (ludzi pióra), занятых наряду с королевским двором и коронной администрацией при крупных дворах магнатов и епископских канцеляриях. Кроме чиновников расширяющейся государственной администрации и частных служащих при магнатских дворах к нему причисляют секуляризованное «академическое сословие» школьных учителей, а также образованное орденское и приходское духовенство. Последнему в Варшаве выпала еще более важная роль, чем у парижских аббатов-просветителей: примером могут служить каноник Гуго Коллонтай или его сподвижник, бывший монах ордена пиаристов Франтишек Ксаверий Дмоховский. В первом польском «Кто есть кто» интеллигенции, изданном – по-немецки – «Лексиконе ученых, ныне живущих в Польше» (1755), 149 из 191 упоминаемых лиц, или около 80% – духовного звания.

Уже появляются люди, живущие за счет печатного слова. При неразвитости рынка, как и в России, в основном переводами – например, тот же Дмоховский. Периодические издания, журнализм приносили постоянный доход лишь в исключительных случаях. Составился местный, пока малочисленный подвид «Руссо из сточных канав»: «премудрые писаки» («mędrki piśmienne»), «люди, живущие головой» («ludzi z glowy żyjące»), «тощие литераторы» («chudy literaty»).

Хотя узость книжного и вообще рынка интеллектуальных услуг в Польше способствовала хроническому превышению предложения над спросом, все же за «станиславовское тридцатилетилетие», с 1764 по 1795 год, книжный рынок вырос более чем в полтора раза. Развивалась периодическая печать – выходило почти 60 журналов. В городах, прежде всего в Варшаве, формировалась характерная просвещенческая культура общения в салонах по образцу «интеллектуальных трапез» (obiady rozumne) у Станислава Августа в королевском дворце в Лазенках.

Вытекавшей из слабости центральной власти в Польше особенностью была выдающаяся роль меценатства магнатов из аристократии. Характерный пример частной инициативы – первая польская публичная библиотека братьев Залуских, учрежденная в 1747‐м. Оба брата, что типично для польского Просвещения, были католическими епископами; младший, епископ Киевский, за свои антироссийские взгляды сослан затем на шесть лет в Калугу. Впоследствии библиотека стала одной из первых в мире национальных, собиравших обязательный экземпляр всех печатных изданий в стране. После разделов Польши на подводах перевезена в Петербург, где стала основой Императорской публичной библиотеки (большая часть возвращена обратно после революции и сожжена немцами во время Варшавского восстания 1944 года, но кое-что хранится у нас и поныне). Но при этом библиотека Залуских долго так и оставалась единственной публичной. В Польше, как во всей Восточной Европе, в отличие от Германии и «дальнего Запада», нет свидетельств и о сколько-нибудь заметной деятельности обществ чтения.

Идейная составляющая «просвещенных» оформилась уже под знаком борьбы за национальное выживание Польши, и ориентация на универсальный символ веры Французской революции приобрела черты революционного национализма. Наиболее последовательно эти идеалы выражал кружок просветителей вокруг Гуго Коллонтая, а на практике они претворились в эпоху восстания Тадеуша Костюшко (1794). Конституция 3 мая 1791 года, показавшая потенциал развития польской просвещенной общественности, и потрясение от окончательного раздела страны играли для становящейся польской интеллигенции такую же ключевую роль, как наполеоновские войны для немецкой или эпоха Великих реформ для русской интеллигенции, только в Польше ребенок появился на свет с родовой травмой.

Пока Российская империя смещает свои границы на запад, двинемся ей навстречу. Границы культур еще обозначают границы конфессий. Православная не знает схоластической революции и аристотелизма и не имеет корпоративных структур Средневековья, из которых в католической Европе вырастают университеты и в целом образованная среда. «Магнаврскую высшую школу» (IX век), размещавшуюся в императорском дворце Константинополя вплоть до его падения, к университетской корпорации латинской Европы приравнять так же сложно, как считающийся формально старейшим в мире университет при мечети Аль-Азхар в Каире (X век) или академию Ханьлинь в Пекине (VIII век).

Но книжная ученость и в православном мире концентрируется вокруг Церкви. «Книжность» и «книжники» помещаются в качестве первого портрета в нашей галерее предков как представители «московской интеллигенции». Однако они только собиратели. Право на «представительство» (или более уместное здесь предстательство), которое делает интеллигенцию таковой, в средневековой православной культуре дает святость. Святые обладают знанием совершенным – откровенным, которое в русском случае находит свое выражение преимущественно вне словесной формы («мысль изреченная есть ложь»). Размышляя после катаклизмов революции и Гражданской войны в статье «Трагедия интеллигенции» (1927) о России, философ и богослов Георгий Федотов сравнивает Русь с «немой девочкой, которая так много тайн видит своими неземными глазами и может поведать о них только знаками. А ее долго считали дурочкой только потому, что она бессловесная».

Тут начинается область споров исследователей об «интеллектуальном молчании» Руси, и было ли оно вообще: например, не компенсировало ли отсутствие университетов и школ домашнее неформальное обучение или насколько невербальные формы откровенного знания – «богословие в красках», исихазм – служили противовесом отсутствию западно-латинских структур знания. Не влезая в эти споры, отметим очевидное: даже если принять, что «высшее знание» Руси развивалось в своих, отличных формах, знания технические, прикладные испытывались на практике, прежде всего в военных столкновениях. И тут «дурочка», оставшаяся после падения Византии сиротой, часто не может дать сдачи своим соседям-обидчикам. В Смутное время страна оказывается на краю гибели. Что-то должно поменяться. По обычной схеме – пока гром не грянет или жареный петух известно куда не клюнет.

И тут нет ничего извечно женственного русского. То же с поправкой века на полтора происходит, скажем, в далеком Китае: неэффективность местных знаний становится очевидной с военными поражениями в ходе Опиумных войн в середине XIX века. Дальше учреждается программа переводов в специальном центре – функциональном аналоге нашего Посольского приказа, основывается императорский университет по западному образцу, возникает местная интеллигенция, а затем революция, республика и коммунистическая власть. Или ближе, в Османской империи: после сокрушительных поражений в Причерноморье и Средиземноморье новая элита реформаторской эпохи Танзимата рекрутируется из государственного ведомства переводов и посольских канцелярий, из людей, знающих европейские языки.

Со второй половины XVII века канон московской образованности определяется латинским curriculum, заимствованным, первоначально в гомеопатических дозах, через посредничество православной Украины или напрямую из Польши от иезуитских коллегий. В результате окончательного оформления в 1569 году польско-литовской унии и активной политики в духе контрреформации Польша выступает в XVI–XVII веках как посредник западной культуры для московитов, что-то вроде Японии для Китая, если продолжать рискованные глобальные сравнения. Польша близко, иногда слишком близко, входит в соприкосновение с Московией, дойдя до Кремля, но не удержавшись в нем.