Дети Воинова - Жанна Вишневская Страница 11

* * *

По тревоге были подняты войска Прибалтийского военного округа.

На разводе недосчитались только солдата Ибрагимбекова и его коня Миража. Про эту парочку надо рассказать отдельно. Солдат Ибрагимбеков был призван служить в войсках Прибалтийского военного округа из глухого калмыцкого села. Он практически не говорил по-русски, но ценили его за удивительное умение обращаться с лошадьми.

Что ж тут удивляться? По слухам, мама-калмычка родила его чуть ли не на лошади, и вскормлен он был молоком степной кобылицы, потому что маму почти сразу после родов отправили на выставку достижений народного хозяйства, где она победила в конкурсе и была избрана в какой-то там президиум. Ей еще долго пришлось удовлетворять самые разнообразные фантазии делегатов съезда, которые соскучились по диковинке и за это уважали и ценили национальные кадры. Словом, солдат Ибрагимбеков был взращен верблюдицей, кобылицей и папой Ибрагимбековым, который за отсутствием верной подруги полюбил верблюдицу и кобылицу во всех смыслах этого слова и, по-видимому, пристрастил к этому и сына. Периодически приходили посылки и записки от мамы-делегатки, – может, ее стараниями сын и оказался в приблатненном Прибалтийском округе. И, оказавшись там, был определен на конюшню с учетом опыта и немногословности.

Работу свою он знал отменно, русский понимать мало-мало научился, так что службу нес вполне исправно. Однажды он подслушал разговор солдат, пришедших из увольнения, о какой-то Вере-бляди и стал призывно бить копытом. Уж больно слово знакомое и с такими близкими сердцу ассоциациями. Был доставлен по адресу, проявил чудеса в искусстве объезжания и стал тренироваться в скачке на Вере-бляди с завидным постоянством.

Его верный Мираж покорно стоял на шухере. Вот и в этот злополучный день Ибрагимбеков исполнял свой воинский и мужской долг на дежурном объекте, а посему на разводе его не оказалось.

* * *

Милиция к поискам была тоже подключена в полный рост. Здесь командовал лейтенант Борис Бурштейн, личность в Яундубултах довольно известная и, безусловно, неординарная.

Вскоре после окончания войны в скромной интеллигентной еврейской семье родился мальчик – Бобочка Бурштейн. Папа его на фронте был весьма бравым радистом, и все детство Бобочки прошло под рассказы о его истинных и вымышленных подвигах. Войны Бобочке не досталось, в армию по причине наследственного плоскостопия, а точнее, стараниями мамы-Бурштейнихи его не взяли, но юноша был упрям и настырен, как все его праотцы. Доведя до обморока маму и получив молчаливое одобрение папы, он поступил в школу милиции.

И, кстати, стал неплохим, ответственным милиционером. На его участке был порядок, раскрываемость вполне на уровне, документы майору Гопенко доставлялись вовремя. Еще тот антисемит, Гопенко зубами скрипел, но сказать-то нечего – так, клевал по мелочам, однако терпел за хорошие показатели.

В тот злополучный день лейтенант Бурштейн был дежурным – и вдруг такое ЧП на участке! Свистать всех наверх! Весь состав отделения посадили на машины, мотоциклы, велосипеды. Основные надежды возлагались на конную милицию – все-таки у лошадей лучшая маневренность. Распределив всех, лейтенант Бурштейн осознал, что сам остался без транспортного средства. Предприимчивый, как почти все евреи, он вспомнил, что на участке проживает генерал в отставке Сердюк, и рванул к нему в надежде разжиться генеральской «Волгой» в обмен на свободу генеральского посыльного, который загремел на пятнадцать суток за распевание серенад в мертвецки пьяном и, для пущей убедительности, абсолютно голом виде под окном местной библиотекарши. Генерал добиться для подчиненного досрочного освобождения не пытался, потому что имел, и не только в виду, все ту же миловидную библиотекаршу. Но тут же особый случай! И Бурштейн заспешил к Сердюку, еще раз проворачивая в голове сделку. За поворотом он наткнулся на Миража, мирно жующего придорожную траву в ожидании ностальгирующего на Вере-бляди Ибрагимбекова.

«Это лучше „Волги“», – смекнул Бурштейн.

Тот факт, что в последний раз он сидел в седле в шесть лет, да и то на пони, под неусыпным надзором мамы-Бурштейнихи, его смущал мало. Впрочем, лейтенант Бурштейн был человеком крайне обстоятельным и решил обезопасить себя на все случаи жизни. С аккуратностью самоубийцы он сложил свой плащ на скамейку и вынул наручники.

Как все-таки устроен этот еврейский мозг! Хоть Эйнштейн, хоть Бурштейн… Понимая, что относительно лошади он неустойчив, то есть неусидчив, а попросту говоря, может с нее гробануться, он решил к ней себя приковать. Этакий лейтенант на галерах. И таки приладил один браслет к затылочному ремню уздечки, а второй – к слегка ослабленному собственному брючному ремню. Тянет вперед, зато держит намертво и амплитуда раскачки минимальная. Сапоги в стремена сами легли, только вот выпрямиться полностью не получилось. Так и склонился над седлом в позе «жокей», зад отклячив, и с некоторым сомнением взялся за поводья.

Мираж удивленно скосил лиловый глаз. Бурштейн неуверенно ткнул сапогом в конский бок лошади. Мираж команды не понял и на всякий случай переступил с ноги на ногу. Бурштейн по мере возможности приосанился и дернул, да так, что натянул щечные ремни и трензель вонзился в рот бедному Миражу. А делать этого ни в коем случае нельзя, лошадь от боли может дать свечку.

Дальше – как по писаному. Мираж – на дыбы и в галоп, прикованный Бурштейн – сначала на небольшую высоту в воздух, а потом – причинным местом о переднюю луку твердого офицерского седла. И понеслись. У обоих от боли глаза со сковородку. Не чувствующий управления Мираж с Бурштейном, частично лишенным мужских качеств, Пегасом летел в сторону той же лесополосы – только не со стороны Лиелупес, а по Слокас.

* * *

В эту звездную июньскую ночь произошел неизвестный науке астрономический казус. Созвездию Гончих Псов и созвездию Пегаса суждено было сойтись в одной точке – у самой лесополосы, где в этот момент происходило вот что…

Сначала было даже весело. Казалось, папоротника в лесу много, удача вот-вот улыбнется нам, и мы героями-победителями вернемся домой.

Но потом голод и холод стали брать свое, и я неуверенно начал проситься домой. Любашин голос приобрел сусанинские интонации:

– Еще немного – он там, за теми деревьями!

Что было за теми или другими деревьями, узнать не удалось, зато удалось успешно провалиться в яму с какой-то лесной трухой и поэтому, к счастью, мягкую, но достаточно глубокую.

Попытки выбраться ни к чему не привели и заставили испугаться даже Любашу. Она как-то вяло предложила игру в Маугли, но голос ее звучал крайне неубедительно и предательски дрожал. Сумерки становились все гуще.

Лес стонал, ворочался, по-стариковски кряхтел и кашлял.

Два голодных и замерзших человеческих детеныша от страха даже не кричали. Они же не родились в джунглях, и им вовсе не хотелось, чтобы спасать их пришли медведь и пантера, пусть даже Багира. Единственное знакомство с кошкой Багирой я помнил хорошо, следы на руке остались на всю жизнь. Она про Маугли, видимо, не читала и, что мы с ней одной крови, не знала, поэтому исполосовала меня нещадно. Жирные июньские комары тоже были не в курсе и кровушки нашей попили досыта, причем моя, похоже, была слаще.