Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 105

Соратники разговаривали:

— Наша взяла. А за что мы его?

— За все хорошее.

— Что, Гедеон, гадюха, теперь ты у нас в руках… Будешь знать! А помнишь, как в Будке заставлял «песцовым шагом» вокруг стола маршировать, как по ботве босиком гонял?!

— Кончилась твоя сласть, начкар…

— А как бляху тебе на ремне зубами гнули и обшлагом попеременно начищали? Как Яша у тебя милости просил, а ты его ногой пнул?

— А себя по Баням велел целовать в плечо и бороду, и нестиранную портянку свою — «знамя целого» — требовал лобзать, встав на колено…

Иль морщился — жертвенность, жлобье, мелкие гекатомбные свары, сколько можно. Крики Марка: «Ну, мы будем уже приносить или будем что?» Иль подумал, что всегда думал, что «жарить спирт» — это действительно на полном серьезе поджаривать — изысканно, декадентно, с синим пламенем. Пресыщенность всесожжением овнов и туком откормленного скота… А эти — элементарно нажрались…

Гедеона подвели к жаровне. Он стоял твердо, уставившись вниз, вдыхая дым. Яша дрожащими губами прочитал текст «Брось» («…забвению все прегрешения, и возгорится гнев, и сокрою лик»), остальные пробормотали: «Верно». Яша захлопнул «Устав», поцеловал край книги и сунул ее за пояс. Гедеона отпустили. Он постоял задумчиво, покачнулся и упал рожей в жаровню. Обжегся, видимо, забил ногами. Придержали осторожно. Начкар ворочался, вырывался, обмочился по-большому, пошел дух. Экие у нас метаболизмы слабые, подумал Иль.

— Благоухание, угодное богогосподу, — улыбнулся Матвей.

— Поссы и иссоп смочи! Стрелу корневища! — гоготнул Марк.

— Давайте Будку еще подпалим! — предложил робко Яша. — Чему поклонялися…

— Придет черед, — успокоил Матвей. Он отряхнул руки и удовлетворенно заметил: — А говорил я тебе, Маркушка, что одолеем мы энтого алканавта в конце концов, в итоге, постепенно. А ты спорил! Продул, Маркел нетерпеливый. Два прыжка с тебя…

И Матвей вдруг крикнул:

— Прыгай!

И Иль увидел, как Марк, как-то покряхтев и пробормотав «Подними нас Лазарь и укрепи», подпрыгнул — и завис в воздухе, в метре над землей. Он висел, подтянув колени к груди, сцепив зубы до хруста, напрягшись, а Матвей считал:

— Раз, два, три, три с хвостиком… Виси, виси чище… Ладно, слезай!

Марк, весь красный, мокрый, обрушился на землю.

— Так и быть, зачтем, праздничка для, — великодушно сказал Матвей. — Не очень, конечно, — шагалишь сильно. Но я добр, и на сегодня хватит. Еще один прыжок потом, под настроение…

Марк в ответ показал ему локоть. Яша тоненько захохотал: «Подеритесь!», ему пообещали спустить шкурку, если будет квакать впредь. Знал их Иль хорошо. Погрызутся, потом помирятся, сцепятся мизинклами: «Мир вам! Огонь аразам!» — да и разлягутся на траве, начнут играть в кости на фунтик плоти, рассказывать идиотские поучительные истории… Хватит, в самом деле. Пора на вышку.

— Пора на вышку, — напомнил Иль. — Опаздываем.

Матвей всполошился:

— А кто там нынче на вассере стоит?

— Жасмины.

— Тогда пошли скорей. Эти раззвонят, развоняются… Бесчестно, скажут, своих же товов заставлять ждать и переживать… Выражала ужас мина!

Они вчетвером встали кружком, Крепким Квадратом, подняли кулаки, утерли ими нос, потом стукнулись прощально перед встречей Стражи: «Шай, Шай, вылезай, новенький кулючит!» — и разошлись на четыре стороны.

4

С надзорной площадки вышки Сад всегда представал разным. Украшенным чудесами. Это был совсем иной мир — с другой природой и законами этой природы. Вышки, скажем, были живые — хотя скорее растение, чем организм. Несложное кто-то. Иной раз Иль думал: а знает ли Сад, что мы — есть? Что мы шевелимся в нем? Были уже предложения — пальнуть в белый свет, дать очередь из «кузи» — среагирует? Рявкнет?

Порою Сад притворялся дохлым, безобидным — сплошной зеленый разлив, сладкий запах высоких, по уши, трав, медовой кашки с яблоками. Преображались тогда даже плотоядные деревья — ветви их, кривые и цепкие, покрытые хищными изогнутыми шипами, выпускали вдруг душистые, бледно-розовые цветки, а кроны, склоняясь, срастались, образуя тенистые тоннели — маня Стража в свои шатры, мороча.

В другой день Сад откровенно прикидывался чудовищным насекомым — многоногоглазорогим — пялился, уставясь, стрекотал злобно, без стесненья, разбойная Зеленая Инфузорька, поди ее попаси.

А назавтра сел я и диво — метаморфозы длятся — смотришь с вышки, а внизу пустота — этакое ничто, и как бы с огромной высоты, сквозь облака. Что уж понадобилось Стражу на сей высоте, вопрошаешь себя, заглядывая в душу, и чувствуешь гордо, что ты уже не обычный, как давеча, Страж-торчун, вышкарь подневольный, а — Сидящий-при-Облаках, и думаешь — кого бы молоньей пришибить, и как бы с легкостью и полнотой отворачивается небо — и видишь засаленную порванную подкладку, и там ползает клятое зло — пришлое из прошв прошлого — эх, не могу простить аразам, что они кишат… Жирные, мясгады…

Также один из Стражей, трезвого поведения, Сад увидел так — глянул он и обнаружил, что вышка, на которой он сидит, растет из большого глиняного горшка, а горшок стоит у необъятного — в небо — окна, и за окном, заполоняя все, сопит одинокий вселенский нос, прижавшись к стеклу, и из расплющенных ноздрей, что в добрые ведра, высовываются волоски — очень внушительные, со Столбы — извивающиеся, с крючочками в слизи. А с горизонта — небозема — вошло и приветливо движется нечто невообразимое — живая гора, шибко мохнатая (он даже решил, что это и есть ожидаемый Махамет). Мир закачался, затошнило. Ну-с, и как повел себя наш доблестный Страж? А как положено — лег ничком и закрыл глаза. Отпустило.

И много еще подобных историй исторгают… В общем-то, ничего особо страшного, но вышка, и Иль это чувствовал, побаивалась Сада. Ойкала, тряслась, аж вздрагивала. Кружка с водой — возьмешь попить — даже вибрировала в руках, и журнал наблюдений с полочки падал, гремя цепью. Потому что вышка — она (вона!) баба — стоит торчком, трепещет набухше, напряженно. На древней постбашенной речи (когда языки, змеежово шурша, смешивались в клубок) вершина — «пизга», а с пизги что взять, кроме пугливого анализа, с пизги не видать ни зги. Зато вот у Сада мужское начало — ого-го, вон какой омутяра, по шейку! Засосет и не спросит.

А вышка — она и есть она, была б дыра да пар валил, так кто умеет — провертел на площадке три дырки в слизистой оболочке, обозначил примерно где что — и употребляй в охотку, это вообще в традициях пархов — трахаться через отверстие в простыне, чтоб не видеть кошмара тела, как бы расширяя москвалымскую молотьбу о личике и платочке, там-то отроду дыромоляи жили, молились дыре в стене — деворадуйся, ессеи обособленные, это потом уже, известно, Х въехал и верх взял — Х встал с перекладиной, Х повис главою вниз, ессе Х, а не ключи от храма, Х товарищей не ищет…

А вышка, безусловно, — баба. Ну, а с бабами у Иля разговор короткий, потому как нет их как таковых. Бабы в казарму не заглядывают, клубятся по другим плоскостям, иными дорогами ходят — не столкнешься. Очень жаль. Ущемленно. Хоть ложись на кушетку и вой. Жать — одну гашетку, тискать — только роман из жизни Стражи «На бобах», грустную, дескать, аллегорию об бесплодных устремлениях (поползновениях) бобового якобы стебля, гля, пронзить (уестествить) млечность. Бабцы, бабешки — облаци, туманности лишь. Кстати, на Кафедре, помню, черные дыры трогательно называли «песцетки»… Коллапсары волосатые! И трактат имел хождение: «О возможности сверхтекучести разделенных в пространстве электронов и дырок при их спаривании». Мы, пархи, первы и одиноки на Вселе… Покинутые палочки без ноля! А тут еще встрепенулись всеблагие, призвали нас стражить — слезай мысленно с бабы, отрывайся от койки, бери ружьецо в сенях — плети-ись в Сад… Ан и в Саду баб нет, а есть атмосфера одна. И листопада тут не бывает никогда — никакая баба не идет, метя подолом по багряно-желтому ковру (помело распалось!), по засыпанной палым мокрым разноцветьем аллее ко мне, мечтателю, сидящему на скамейке в ожидании счастья, чертя кончиком меча на песке фрагменты девок в разрезе — не трожь, бабус, мои чертежи! Иной раз в пустынной пыли увидишь мучительный следок, вздрогнешь — приласкаться бы, приголубить пригожую, но… ничего, ничего, молчание… Так и сгнию на вышке, и даже не явится бабенция, не пригорюнится, не положит руку свою на глаза мои, не посыплет кости песком. Да-а, Сад, Сад — стыдоба — засадить некому… Разве что бабайка придет…