Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг Страница 101

Это больше, чем он ожидал. Он кланяется мне:

– Мой адвокат вышлет вам договор.

– Есть еще одно произведение Аритомо, и я хочу, чтоб вы его оценили, Тацуджи.

Не уверена, что стоило бы продолжать, еще не поздно передумать, но ведь именно поэтому я и желала его видеть, по этой причине и пригласила его в Югири.

– Аритомо был татуировщиком.

– Значит, я был прав с самого начала. Он был хороти, – улыбка на лице ученого становится еще шире. – У вас есть фотографии созданных им татуировок?

– Он никогда не делал никаких фотографий.

– Наброски?

Я отрицательно качаю головой.

– Он оставил вам образцы своих наколок?

– Всего один.

Понимание стирает пелену возбуждения с его лица.

– Он вас татуировал?

Я киваю, и Тацуджи ненадолго смежает веки. Уж не благодарит ли он Бога Татуировок? Меня не удивило бы, если б такое божество существовало.

– Где она? У вас на руке? На плече?

– У меня на спине.

– Где в точности? – спрашивает он, становясь все более нетерпеливым.

Я продолжаю смотреть на него, и его лицо тонет в потоке внезапного озарения.

– Со, со, со [240]. Не просто татуировка, а хоримоно!

Он на время лишается дара речи.

– Это было бы одним из важнейших открытий в японском художественном мире, – выговаривает он наконец. – Представьте: садовник императора Хирохито – создатель произведения искусства, на которое наложено табу. На коже женщины-китаянки, что не менее поразительно.

– Об этом не должно быть никаких упоминаний, если вы хотите использовать укиё-э Аритомо.

– Тогда зачем вы мне рассказали об этом?

– Хочу, чтобы это хоримоно было сохранено после моей смерти.

– Это легко устроить.

– Как?

– Составим договор, что вы завещаете свою кожу после вашей смерти мне – после незамедлительной оплаты, уже сейчас, если вы пожелаете, – говорит Тацуджи. Рука его вычерчивает в воздухе изящный круг. – Детали можно обсудить позже. Но прежде всего, – ладони его сходятся в молчаливом хлопке, – прежде мне придется убедиться в качестве и характере работы на вашей коже. Мы проделаем это в присутствии женщины-ассистента, разумеется. Можем договориться о встрече в Токио.

– Нет. Мы проделаем это тут. Прямо тут. В этой комнате, – говорю. – Незачем напускать на себя смущенный вид, Тацуджи. Мы оба – взрослые люди. И достаточно насмотрелись на обнаженные тела.

– Я бы предпочел, чтобы присутствовал кто-то еще, чтобы не могло возникнуть никаких пересудов… э-э…

Его пальцы теребят узел галстука.

– В нашем-то возрасте? Вот уж точно – нет. Или мне следует почувствовать себя польщенной оттого, что, по-вашему, есть хотя бы возможность, что я смогла бы… изменить ваши предпочтения?

Я делаю роскошный сладострастный вздох, наслаждаясь его смущением.

– Хорошо, Тацуджи. Я подыщу кого-нибудь. Кто выступит в роли компаньонки.

Я смеюсь – на душе радость.

– Какое старомодное словечко: компаньонка, вы не находите?

– Когда я исследовал жизнь и творчество Аритомо-сэнсэя, кое-что меня озадачивало.

– Что именно? – смешливость моя пропадает, ей на смену приходит осмотрительность. – Несообразности?

– Нет. По сути, совсем наоборот. Все, выясненное мною о его жизни, представлялось естественным и все же как будто… созданным искусственно. Это было похоже… знаете, это походило на прогулку по саду, созданному мастером-ниваши.

– Возьмите, к примеру, вражду между Томинагой Нобуру и им, – добавляет он. – Они были добрыми друзьями еще с мальчишеских лет.

– Так часто бывает, что друзья детства ссорятся, когда подрастают.

Тацуджи на мгновение задумывается. Он просит меня подождать, покидает кабинет и возвращается через несколько минут со своим портфелем. Открывает его и достает черный мешочек. Развязывает на нем шнурок и вынимает блестящий металлический предмет. На секунду я представила его вынимающим крючок, застрявший в пасти рыбы. Тацуджи кладет предмет мне на ладонь.

Серебряная брошь, размером с десятицентовую монету, выполненная невыразимо искусно и изящно.

– Что за цветок? – спрашиваю, вертя ее в пальцах.

– Хризантема. Такие броши император вручил избранной группе людей во время Тихоокеанской войны.

– С какой целью? – я усаживаюсь в одно из кресел розового дерева.

– Вы когда-нибудь слышали про «Золотую лилию»?

Брошь поблескивает на складках моей затянутой в перчатку ладони.

– Нет.

– Это название одного из стихотворений нашего императора, – говорит историк. – «Кин но йури» [241]. Прекрасное название, не так ли, для одного из самых худших преступлений моей страны во время Тихоокеанской войны? Было это в 1937-м, после нашего нападения на Нанкин. Чиновников во дворце обеспокоило, что армия присваивает себе военные трофеи. Для того чтобы и высшие власти империи получили свою долю добычи, был разработан план. Он получил название «Золотая лилия».

Операцию осуществляла не армия, объясняет Тацуджи, ею руководил принц Чичибу Ясухито, брат императора. Помогали Чичибу и некоторые другие принцы.

– У них были свои бухгалтеры, финансовые советники, эксперты по предметам искусства и антиквариата, работавшие под началом этих принцев. Многие из экспертов были связаны с троном кровным родством или через супружество, – говорит Тацуджи. – «Золотая лилия» разослала своих шпионов по всей Азии для сбора сведений о сокровищах. Все, что стоило забрать, было забрано, информация скрупулезно учитывалась.

– Словно бы составлялся каталог для компании-аукциониста, – замечаю я.

– Хай. Очень эксклюзивной компании-аукциониста. Когда имперская армия прочесывала Китай… Малайю и Сингапур… Корею, Филиппины, Бирму… Яву и Суматру, за ней по пятам шли члены «Золотой лилии». Они знали, где искать, и похищали все, до чего добирались: нефритовые и золотые статуи Будды из древних храмов, изделия, имеющие культурную ценность, и антиквариат из музеев, драгоценности и золото, припрятанные богатыми китайцами, которые не доверяли банкам. «Золотая лилия» опустошала королевские коллекции и национальные достояния. Она забирала золото и серебро в слитках, бесценные произведения живописи, резьбы, керамики и бумажные средства разных валют.