Грузия - Ольга Комарова Страница 10

— Когда я была маленькая, я очень хотела быть мальчиком — ну не вообще мальчиком, а моим другом Димкой. Мне было четыре года. Его мама жила этажом выше. Димка был кудрявый, симпатичный такой — а я была злюка, с взглядом василиска и вечно царапала ему лицо.

Лизка не очень старательно делала вид, что слушает меня.

«А у Лизки взгляд василиска», — подумала я.

Ефим слушал меня довольно доброжелательно, а я исподтишка поглядывала на его красивую бороду. Скорее всего его забавляло, что заговорила вдруг Маша Комарова, которую знают все, потому что она во всех компаниях сидит тихонечко, восторженно впитывает в себя все, что говорят гении-мужчины, и прохладно оглядывается на одаренных женщин. Иногда на эту Машу посматривают даже со всякими целями, но больше двух раз с ней никто еще не встречался, потому что она все-таки как-то не то, ну, а чтобы Маша заговорила — это вообще мало кто слышал, тем более, что она явно собиралась рассказать забавную историю.

— Я эту историю удивительно хорошо помню. Сначала я стала отнимать у него игрушки — кажется, половина Димкиных игрушек оказалась у меня, потом я заявила, что я и есть кудрявый Димка с пятого этажа и вообще платье больше носить не буду, а только брючки. Вначале это всех забавляло…

— Прости, Машенька, это была зависть?

— Это была жадность, наверное. Как же это я могла допустить, что такой славный мальчик — и вдруг не я. Но дело даже не в этом. Сначала это походило на игру, и взрослые только прыскали, когда я мальчишечьим своим взглядом выражала готовность отстаивать в драке свое мужское достоинство. Но однажды я решила его убить, чтобы не было больше на свете соперника — второго претендента на звание кудрявого Димки.

— Слишком литературная история для четырехлетней малышки. Ты ее сейчас выдумала? Вместе с телефонными тараканами?

— Дальше будет нелитературно. И даже несколько нецензурно, так что можешь заткнуть уши.

— Ну знаешь… — Лизка по-девчоночьи обиделась на предположение, что она затыкает уши всякий раз, когда при ней рассказывают нечто неприличное.

— Я все продумала тогда, — тут я сделала паузу и поглядела Ефиму прямо в лицо, — когда меня положили днем спать. Я притворилась, а мама ушла на кухню к гостям. Я вылезла из кровати, босиком прокралась к двери и отправилась на пятый этаж прямо в пижаме. Как мне было хорошо, особенно оттого, что ножки были горячие, а ступени холодные по дороге на пятый этаж. У тети Нины дверь никогда не запиралась, и мне удалось бесшумно войти и проскользнуть в Димкину спальню. В мою спальню, подумала я тогда, ведь Димка это я, вернее, я — Димка. Мой соперник спал в своей кровати. Я положила маленькие ручки на решетку, которая делается на детских кроватках, чтобы дети не вываливались, когда спят, подумала немножко и перелезла к Димке.

— О, сейчас будет эротическая сцена между четырехлетними детьми в часы сиесты. Ты хочешь сказать, что лишила его девственности, а вместе с нею и расположения взрослых?

Лиза смотрела на меня теперь с нескрываемым презрением, и даже знаю почему. Это Ефим виноват — он явно намеревался в ближайшем будущем поухаживать за мной, а я, почувствовав себя восходящей звездой, продолжала свой правдивый рассказ.

— Надо сказать, что едва я ступила на Димкину пеленку своей крохотной ножкой, как тут же почувствовала, что пеленка насквозь мокра, и Димка, оказывается, спит в луже. Тут у меня пропало всякое желание его убивать — мною овладело смешанное чувство жалости и гнева, дескать, как это он посмел написать в мою кровать.

Ефим разразился хохотом, а я, уже не владея собой, вскочила со стула и, сделавшись из субретки героиней, отступила чуть в глубину темной кухни и дальше говорила оттуда.

— Совершенно обескураженная, я села на мокрую пеленку и стала ждать. Через полчаса я почувствовала, что тоже захотела писать и, не снимая пижамных штанишек, торжественно помочилась в Димкину кровать.

Ефим трахнул кулаком по столу — он был готов, даже Лизка посмотрела на меня если не с интересом, то, во всяком случае, с удивлением.

«Интересно, — подумала я, — была ли какая-нибудь связь между холодными ступеньками по дороге на пятый этаж и убийством Бальдра?»

— Однако я пошел, — сказал Ефим, — прогуляюсь до метро, оно как раз к тому времени и откроется.

Я торжествующе смотрела теперь на Лизку — побежденную просвещенную гетеру, а Лизка мыла рюмки.

— Ответь мне на один вопрос. Зачем ты меня позвала? Я вам помешала, наверное.

— Ты?!! Помилуй, чему же ты можешь помешать?

— Ну… Любовному свиданию, например.

— Нисколько, — спокойно сказала Лизка. — Все очень просто объясняется.

— Как же?

— А ты не догадываешься? Мы успели трахнуться до твоего прихода. Кстати, я спать хочу. Посидишь завтра с ребенком?

Тут я смутилась. Размечталась девочка. Выходит, за сегодняшний выход на сцену я плачу завтрашним длинным днем в компании ненавистного Лизкиного экземного ребенка. Не вышло из меня первой красавицы, и влюбленность Ефима отступила на задний план перед горящими буквами написанной на Лизкиной спокойной роже вечной для меня истины — «за, говно держат!»

— Ну ладно, мне пора, — сказала я, сделав вид, что мне не намекали на то, что мне пора. — Днем Акаша придет.

— Давай по последней сигарете, — неожиданно остановила меня Лизка.

Я села на стул верхом, держась руками за его спинку.

— Расскажи.

— Что?

— Что у тебя с ним. Я всегда говорила, что лучшего жениха тебе не найти. С лица, как говорится, воды не пить, а так вы очень здорово друг другу подходите.

— Смеешься! Он же мальчик молоденький.

— Не такой уж молоденький. А ты стареешь — знаешь ли ты об этом?

— Да у него и в мыслях ничего такого нет. Он праведник и смотрит холодно.

Лизка прыснула.

— Так-таки ничего и не было? И даже не предлагал?

— Нет.

— Да это просто неприлично. Он импотент.

Я вздрогнула. Надо же было так.

— Я пойду.

— Иди.

Как-то горько стало во рту. Неужели правда? Вот еще вариант: Бальдр импотент. А если это так, то все зря. Наши нежные отношения, его святость — все к черту. А если это так, выходит, мои любимые люди с холодком внутри всего лишь неполноценные уроды, да кто же тогда я сама? — перезрелая девица, которую больше двух раз никто видеть не хочет, не то что жениться.

Одно утешение было у меня в жизни — мой друг Акакий. На самом деле его звали как-то иначе, но я звала его так, потому что он был послушником — он был послушником, а я его духовным отцом и учителем. Уж ему-то я могла все рассказать про Бальдра и про вообще все, что знаю, уж для него-то я была само совершенство.

Где-то, не помню где, кажется, у Лествичника, прочла я забавную историйку про блаженного послушника Акакия, которому достался не в меру жестокий наставник. А идея послушания вещь весьма утонченная, и Акакий вечно ходил весь в синяках и ссадинах, пока старец его совсем не убил, а когда убил и закопал, побежал докладывать об этом своему другу, тоже монаху. Тот не поверил, и пришлось старцу привести его на могилку праведника и прямо спросить, обращаясь к свежему холмику: