Приморские партизаны - Олег Кашин Страница 10

– Они сказали, что я похож на какого-то преступника, который что-то украл. Сказали, что утром придет потерпевший, и что будет опознание.

– То есть до утра вам предложили посидеть в отделении?

– Мне никто ничего не предлагал, но видимо, да, до утра.

– И что же было потом?

– Потом меня отвели в камеру, заставили раздеться догола. Я отказался, меня стали бить. Одежду на мне порвали и, в общем, раздели. Потом один из тех, которые меня задержали, взял резиновую дубинку и засунул мне ее, в общем, в анус мне ее засунул. Двое меня держали, а этот засунул дубинку.

– То есть милиционеры вас изнасиловали?

– То есть милиционеры меня изнасиловали.

– Вы так спокойно об этом говорите – я даже не знаю.

– Ну я вообще спокойный человек. Я плакать должен?

– Нет, но все-таки это слишком экстремальный секс даже для российских милиционеров.

– Я бы не стал называть это сексом, извините. Это унижение, это насилие, это причинение боли, это что угодно, но не секс.

– Да, простите. Что было потом?

– Потом я очнулся где-то на окраине города, голый. Это такой достаточно глухое место, промзона, там никого не было, меня разбудила собака, она лизала мне лицо.

Вдруг улыбнулся: – Наверное, хотела меня съесть.

Я встал, пошел по дороге, мимо ехал какой-то мужик, остановился, спросил куда подвезти. Я поехал к одной своей однокласснице, она меня уже отвезла в больницу. Меня там укололи, и я пролежал два дня без сознания. Одноклассница родителям позвонила, они ко мне потом приходили.

– Травмы, доказательства – это у вас все есть, да?

– Да, это все есть, вся история болезни. Ко мне приходили люди из службы собственной безопасности областного УВД, брали показания, но потом пришла бумага с отказом в возбуждении уголовного дела, якобы нет доказательств, что я был задержан. Потом уже в Москве я написал заявление в МВД и Следственный комитет, но они на том же основании мне отказали. Теперь я отправил иск в Европейский суд по правам человека. Я хочу, чтобы этих людей наказали.

– Но ваш иск – он не против этих людей, он против России.

– Это там так положено. Понятно, что я не против России. Я за Россию.

– Понятно. Как вы оцениваете перспективы своего иска?

– Я не знаю. Мне помогает адвокат, болгарин, он выигрывал там какие-то процессы. Я надеюсь, что мне удастся этих людей наказать.

– Понятно. Но я еще раз спрошу: почему вы так спокойно обо всем этом рассказываете? Почему вы не боитесь показывать свое лицо и называть имя, не боитесь судиться? Чего вы ждете от этого – что вы станете знаменитым, что перед вами извинится министр внутренних дел, что вы получите компенсацию? Объясните мне, я не понимаю.

– Вы хотите сказать, что я должен был как-то оставить эту историю при себе, ну, к психологу сходить, да? Нет, я так не хочу. Я приеду еще раз в этот город, у меня там родители, друзья. Я не хочу прятать глаза и не хочу бояться. Город – мой. Страна – моя. Моя, а не тех людей, которым выдали милицейские погоны и которые ведут себя так, как будто мы скот. Они меня там бросили, потому что думали, что я умру, а я не умер. И если я не умер, я им должен доказать, что так в людьми обращаться нельзя. Вот и все.

– Спасибо. Тогда еще такой вопрос. Вы, наверное, знаете, что в некоторых регионах появились какие-то таинственные люди, которые просто отстреливают сотрудников МВД, режут их, жгут, убивают. Вы считаете, такая реакция может как-то остановить милицейский беспредел? Нет, я вас не подталкиваю к каким-то незаконным действиям, но все же. Что вы думаете?

– Я думаю, убивать людей нельзя, кем бы они ни были. Я, естественно, не одобряю того, что делают те люди, о которых вы говорите. Я считаю, что такие вещи можно решать по закону. Я хочу доказать это своим иском.

Ведущий поблагодарил его, повторил, что в студии был россиянин против России, дали заставку – все, передача закончилась. Больше этого человека никогда не показывали по телевизору. Европейский суд отказал ему в иске, а сам он через два с половиной месяца после того эфира болтался в петле на крючке от люстры в своей съемной двухкомнатной квартире на «Бауманской». В газетах не написали о его смерти, никто не знал, что он умер. Ни тот таксист, который однажды, узнав, высадил его на полпути и высказался в том духе, что тебя отпетушили, а я таких пассажиров не вожу; ни та женщина со шваброй на почте, которая, тоже узнав его, смеялась и говорила, что она-то поняла, что он получает от швабры удовольствие, и что если он снимет штаны, то она готова ему с таким удовольствием помочь – он выбежал тогда из почтового отделения, почему-то побежал бегом, и пока бежал, подумал, что, наверное, надо повеситься.

Приехали родители, забрали тело. Больше ничего интересного.