О нем и о бабочках - Дмитрий Липскеров Страница 10

Конечно, я знал, и реклама о том возвещала, что спектакль авангардный, да и слухи ходили, что все на грани, но то, что вместо усадьбы Лариных я буду наблюдать заброшенную фабрику, стены которой исписаны нецензурными словами, потрясло меня тотчас и наповал, словно Моне Лизе пририсовали фингал под глазом. А тут еще какие-то странные, словно вурдалаки, люди с подвыванием несли помещице, одетой в джинсовый костюм, вместо праздничного снопа пшеницы какую-то огромную охапку пожухлой травы. И до боли знакомая трава. Зверобой? А няня Лариных в рваных легинсах кипятит какое-то месиво в большом чане, помешивая варево деревянным черпаком. Из-за кулис доносятся слова Пушкина, распеваемые женскими джазовыми голосами, – то, видать, Ольга и Татьяна Ларины по смыслу.

– Как я люблю под звуки песен этих мечтами уноситься иногда куда-то, куда-то далеко… – пропела Татьяна.

– Ах, Таня, Таня! Всегда мечтаешь ты. А я так не в тебя – мне весело, когда я пенье слышу, – вторила Ольга.

* * *

Гадость! Определенная гадость! – вскипело во мне. Пусть авангард, пусть я ничего не понимаю в современном, но это же психиатрия! У режиссера шизофрения!

Здесь со сцены потянуло дымком. Это рабочие подожгли букет травы. И таким знакомым был сей дымок, что, казалось, весь зал в слаженном порыве задвигал носами, втягивая голубые клубы дыма от тлеющей травы.

– Марихуана! – зашептали сзади. – Точно марихуана!

– Безобразие! – выдавил дядька за мной, на что жена его, корова, велела супругу заткнуться – мол, бухгалтерской соображалке нечего делать в современной опере, и совсем грубо добавила: «Заткнись, убогий!»

Я настолько был потрясен происходящим на сцене, что и вымолвить бы ничего не смог. Шея словно схватилась бетоном, не вертелась, а кадык провалился чуть ли не до самых легких – думал, задохнусь…

Одна сцена сменяла другую. Ленский, по пояс обнаженный, вел великую теноровую партию глубочайшим басом, а кордебалет изображал хор греческих одалисок с обнаженными грудями, поющих про поля и реки.

– Я люблю тебя! – басил Ленский, артист больших анатомических форм, бодибилдер старой закалки. Да и возраста Ленский был преклонного. – Я люблю тебя-а-а-а!

Вероятно, о травке поют! – решил я. Вот концепт постановки! Вот сюрреалистический гений!

Партер пришел в легкое движение, зашептал – где вопросительно, а где и возмущенно.

– Я люблю тебя!!! – наращивал голосовую мощь Ленский.

Зрители бельэтажа – масса всегда неоднородная, редко знакомая с классическими произведениями искусства. А потому и сидели деятели пищевой, автомобилестроительной и других отраслей промышленности тихо, как будто все так и должно быть у Пушкина вместе с Чайковским. А корова сзади процедила мужу, что в цивилизованном мире анаша уже давно признана оздоровительной.

– У Галки Шмониной рак запущенный! Ей врач посоветовал по секрету анашу!

Единственная часть зала, галерка, великая оперная галерка, понимавшая, что на сцене Большого происходит чистой воды вакханалия, оргия распутства, вдруг в слаженном порыве засвистела, будто на футбольном матче, заулюлюкала и запустила в партер скомканными программками.

– Долой! – разнеслось сверху. – Позо-о-ор!!!

– Режиссер Лисистратов – пидор! – пробасил кто-то сверху так громко, что заглушил начинающийся скандал, а заодно и происходящее на сцене. Вероятно, молодой бас из консерватории. – Пи-и-идор! – пропел талант.

Партер хоть и тяжело раскачивался, но согласился с галеркой по-своему – стал захлопывать происходящее на сцене. Самим артистам, похоже, было наплевать на мнение зрителя, они продолжали исполнять режиссерскую новацию с еще большим рвением. Поди, травка сказалась, как и предупреждение постановщика Лисистратова (псевдоним, видимо) о том, что именно так и случится. На то и расчет был. На скандал. Нынче нет скандала – нет успеха. Сегодня в Большом скандал случился отменный, долго про него будут помнить.

И вдруг в правительственной ложе зажегся свет, все в мгновение оборотились к нему и увидели вытянутую из ложи руку, а затем часть бледного лица.

– Занавес, пожалуйста! – тихо проговорил некто и пальчиками так – мол, давайте-давайте.

Дирижер взмахнул руками, останавливая оркестр, действие на сцене закончилось, музыканты поднялись со своих мест и зааплодировали правительственной ложе. Артисты поддержали музыкантов и тоже захлопали мудрой власти. Здесь, конечно, и зал не удержался. Пожалуй, таких оваций театр не слышал лет этак двадцать. Занавес пошел на закрытие, словно два скоростных поезда понеслись навстречу. Свет в ложе погас, а в зрительном зале вспыхнул так, что массы зажмурились.

Из-за кулисы выбежал человек кавказской национальности и возвестил на чистом русском, что спектакль отменяется по техническим причинам. Билеты можно сдавать в кассу до 31 декабря.

Надышавшись марихуаны, партер двинулся к выходу. Недовольных почти не было, большинство смеялись, жестикулировали и толкались в дверях.

Бельэтаж также потянулся на выход, подхватив меня, словно воды реки.

– Молодой человек! – услышал в спину. – Молодой человек, биноклик верните!

– Ах да, – спохватился я, обернулся на голос и, сняв с шеи окуляры, протянул их хозяйке.

– А кто это был? – поинтересовалась тетка. – Там, на балконе?

Пожав плечами, я ответил, что сам не знаю, мол, иностранец я.

Тетка обиделась, обнаружив в моем лице признаки титульной нации, а муж ее все приговаривал: «Рита, не спеши! Я еще водителю не дозвонился!»

Лишь один человек не уходил из ложи – Майк Тайсон. Чамп не понимал, что происходит, почему все так молниеносно закончилось, у него еще оставалось три бутылки шампанского и грамм триста черной икры. Подкурившийся от сцены, он совсем не хотел покидать приятное место, набрал номер менеджера и в телефон отдал распоряжение, чтобы сюда доставили черных девушек.

Спустившись в фойе, я увидел перед собой Иратова и Верушку. Иратов склонился к ней и что-то шептал, она немного краснела, а потом Иратов незаметно лизнул ее ушко…

Нет! Нет!!!

Мое сердце разрывалось от гнева, щеки горели! Непристойное поведение – кричала во мне душа! Недостойно!!!

Вместо пощечины взамен такой распущенности Верушка рассмеялась. Многие заметили красоту этой улыбки, окаймленной влажными губами, и тонкий язычок, который слегка трогал идеальные зубы. Какая забавная привычка! Она запустила пальцы в длинную, с волнистыми локонами шевелюру Иратова и поцеловала его в плечо.

Боль. Сильнейшая нравственно-душевная боль свела судорогой мышцы всего тела. Дух безмолвно кричал, вторя душе…

Неожиданно Иратов обернулся, и мы столкнулись глазами. Просто незнакомые люди. Но смотрели чуть дольше обычного, а оттого Иратов пробурчал вежливое:

– Здрасьте!..