Листопад - Екатерина Смирнова Страница 10

– Нет, – очень просто и тихо сказал он грозе, и ярость утихла. – Прости. Но так здесь не выжить. Поэтому за нас двоих я тоже буду решать сам.

Лес проснулся около одиннадцати.

За окном было светло и шумно. Галдели птицы, где-то лаял пёс – а на соседнем пустыре, видном из окна, дети играли в классики. Солнце, подумал он и сощурился. Почему – солнце…

Леса что-то слегка подтолкнуло. Он сам не помнил, как встал, оделся и вышел из дома.

Пустырь был старательно расчерчен палочкой на огромные квадраты. Такие огромные, что на одной ножке, как обычно, пожалуй, и не допрыгнешь – подумал он, ловя себя на желании найти где-нибудь биток. Дети носились по ним, то и дело подскакивая и крича.

– Земля! Вода! Воздух! Огонь!

– Земля! Вода! Огонь! Воздух!

– У меня две Земли! У Дане шесть шагов до последнего дома. Кто быстрее?

– Я быстрее! У меня восемь! До следа!

– Какого следа? – тихо пробормотал Лес, рассматривая пустырь. И застыл.

Там, где кончался утоптанный щебень, белая неровная линия обрисовывала два глубоких следа копыт. Раз … Два… Один был неровный, смазанный. Как будто тот, кто стоял на задних ногах, без разбега прянул в небеса, толкнулся правым копытом – и пропал.

Растворился.

– Интересная игра… Кто это у вас такой умный?

– А что, низзя? – человек лет десяти шмыгнул носом и показал в сторону, где сидел такой же растрепанный птенец, разве что задумавшись. – Это Дане приснилось, вот он и придумал. А вам что, тоже интересно? Пойдем, я покажу.

– Оставь его в покое! – резкий голос пригвоздил обоих к месту. Что-то я нервный, подумал Лес и обернулся. За ним стояла Герда, держа в руках книгу, и рассматривала стершийся рисунок карандашом на чистой странице.

– Это ты мне или ему? – поинтересовался он, когда испарился нахальный ребенок.

– Какая разница. Пусть играют. Я когда-то видела то же самое.

Он внимательно посмотрел на утоптанную каменистую площадку. Потом на книгу в её руках. «Мои настоящие путешествия». Керин Л. И библиотечная печать. (Слово «настоящие» никогда не стояло на этой обложке, и ему об этом было доподлинно известно.)

– Я был здесь вчера ночью.

Герда внимательно на него посмотрела.

– Ничего не поделаешь. К счастью, ты равен ему. Здесь так и написано…

– Здесь о другом. Я такого не писал! Я не писал о единорогах, их не было! И здесь, и там есть духи, боги, революционеры, рассказ о том, как правое дело оказалось важнее и послушания, и благополучия… Но я сам гораздо хуже собственной книги.

– Я просто говорю о тебе правду.

– Я знаю.

Он в волнении ходил по площадке, листая книгу, отобранную у Герды, и не узнавал в ней ни единого слова. Вот почему его держат здесь, вот чего не хватало… Меняется человек – меняется все.

«Я изменился» – думал он. «Я изменился». Но вокруг все оставалось неизменным.

Нет, не неизменным. Он вспомнил время, другое время, когда его слова что-то значили. Вокруг был жаркий, мокрый тропический лес, и тело покрывалось отвратительной потницей и язвами. Его третий день тащил за собой, как военную добычу, оборванный отряд мародеров, не умевших даже читать. На четвертый день направление было потеряно, и он рискнул подать голос, видя, что единственный владелец карты собирается забить ее обрывки в ружье шомполом, как пыж. Друг и будущий соавтор, вытащивший его из ямы, а тогда – такой же оборванец в синяках, переводил, а он вычислял местоположение по звездам…

Взятая деревня, взятый город, примененные знания, золотые часы, почтительно принесенные ему тем, кто когда-то жестоко избил его при взятии в плен, окопы чужой армии, чужая рваная форма, взятый большой город, жара, победа…

Я почти не командовал, подумал он. Командовал обычно кто-нибудь подходящий. Я даже не советовал. Я просто что-нибудь точно знал – и не мог не говорить об этом.

Жаль, что тогда я ничего не писал.

– Чужое счастье – засмеялся он. – Там даже написано. Они называли меня – чужое счастье. Мне от этого счастья почти не было. Как я могу быть равен единорогу?

– Ну, ты не так сильно изменился, как тебе хотелось бы – сказала Герда. – Не трус ведь…

– Герда, ты забыла, что я трус! Я не… Я же ни разу не колдун! Я не смогу принять единорога целиком!

– Почему? Ведь он просил тебя.

Лес глубоко вздохнул:

– Это оскорбило бы единорога.

Она шелестела страницами книги, не поднимая головы.

– Продолжай. Раз уж он выбрал тебя, он знал, на что идет сам.

– С той ночи, когда я видел его, я захотел всегда быть с ним и быть, как он… А теперь я – не он. И он – тоже не я. Нельзя осквернить единорога, поместив его в такой сосуд, как моя несчастная голова. Но когда я засыпаю – в этих лесах появляется ещё один обитатель. Так что пока мне есть чем гордиться.

Он смотрел в окно, и ей казалось, что в его глазах была древняя, ни с чем не сравнимая красота. Гордость единорога.

А потом он закрыл лицо руками.

Герда осторожно прикрыла книгу и коснулась его плеча.

– Он в тебе. Не страшно. Не больно. Не плохо. Ничего не будет. Ничего. Он в тебе. Он знает, что делать. Он же всегда свободен от всего. Даже от таких дураков, как ты. Успокойся…

Дети шумели в отдалении, а вокруг них бились лиственные волны – ветер сорвал с места золотую россыпь, оголив ветви клена. И Лес, прикрыв глаза, услышал рокот моря. Моря, которое всегда звало его, которое благодарило его за написанные строки.

Она никогда не видела моря.

…Но все путешествия – настоящие.

Проходя мимо церковной ограды, Лес, всё ещё пребывавший в странном состоянии от такого разговора, поймал краем уха, как святой отец что-то втолковывает человеку, сидящему на скамейке. Он рассеянно остановился и прислушался. Святой отец, сильно волнуясь, как раз доказывал кому-то, что человек не должен желать себе собачьей жизни, ибо человек – подобие Бога и святых его. Интересно, подумал он, а желать себе просто человеческой жизни – или какой-нибудь ещё жизни, если ты совсем не человек – это тоже грех? И пошел дальше.

…Он давно задумывался о том, что в городе была всего одна личность, которая реагировала на него абсолютно естественно – наверное, она о нём просто ничего не знала. Личность одевалась в стиле помойки, носила с собой большущий блокнот и неприязненно сверкала на всех огромными черными глазами.

Родителей Марии никто никогда не видел близко. То есть они были. Жили в большом старом доме, опоясанном живой изгородью, будто заколдованный замок. Не работали. Каждый день ровно в семь часов пили чай на большой веранде, за стеклом с серебряной решеткой.