Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл Страница 10

А теперь делать нечего – только смотреть книжки, рисовать да болтать с Лотти. Дамы, которые со мной играют или читают мне, приходят, только если папа дома. Даже котята куда-то делись. Заходит Эльке – она заплетает мне волосы по утрам и купает на ночь – проверить, хорошо ли я себя веду, а еще она приносит молоко с пирогом или хлеб и мед. Она все время разговаривает и никогда не слушает. Иногда в зоопарке лают собаки или визжат другие животные, а все остальное время тут очень тихо. Другие, кто живет в этом доме, весь день на работе – кто-то в зоопарке, кто-то в лазарете или конторах. Дамы у нас тоже работают, но они слишком заняты, с ними не поговоришь. Они все время трут, скребут и носят коврики выбивать на улицу. Все очень чисто и опрятно. Никто не запинывает ничего под мебель с глаз подальше, и мне у себя под кроватью не отыскать ни единого комка пыли, которые Грет называла «шерстью везучей неряхи».

Лотти говорит, что мне надо сходить на кухню и поглядеть, нет ли там Грет, и я крадусь по коридору, заглядываю за дверь. Вижу, как Эльке режет колбасу. Громадная толстая дама с красным лицом складывает цифры; две другие моют посуду. Ни одна не похожа на Грет. Эльке рассказывает всем про фильм, который посмотрела, про шведскую девушку, как она влюбляется в богатого тореадора. Фильм не новый: толстая дама его тоже смотрела и постоянно поправляет Эльке.

– «Хабанеру»16 снимали на Кубе.

Толстая женщина качает головой.

– В Пуэрто-Рико.

– Да какая разница, где его снимали, Урсель, – говорит Эльке. – Главное, что там Фердинанд Мариан в главной роли.

– Нет, нет, Карл Мартелль17 там. Мариан играл всего лишь дона Педро Авильского, иностранного злодея-землевладельца, и он там умирает от какой-то мерзкой хвори. И поделом, потому что, хоть он и был ее мужем, Астрея полюбила врача.

Эльке пожимает плечами.

– Зато Фердинанд – такой красавец. – Она вздыхает и прижимает руку к груди.

Лотти уже скучно, она хочет пойти в сад, но в духовке готовится что-то вкусное. Может, Zwetschgenkuchen [20]– Урсель открывает дверцу духовки, и кухню заполняет сливово-сахарный дух; Грет всегда отдавала мне обрезки корочки, но духовка захлопывается. Мы решаем подождать, пока пирог не выложат на решетку остужаться. Эльке пока не двигается. Все еще смотрит в потолок.

– Хватит тебе мечтать, fauler Nichtsnutz [21], — рявкает Урсель. – Тут тебе не в кино, и бутерброды сами себя не налепят. А что до Фердинанда твоего, то я на тебя прямо диву даюсь. У него внешность такая, что ни одной здравомыслящей женщине не глянется. Слишком смуглый… и этот носище… – Она содрогается. – По мне, Карл Мартелль куда красивее. Да и пара гораздо более подходящая – сразу видно, что он правильной породы.

– Это который врача играл? – Одна из дам у мойки смеется, вытирая сковородку. – Странное дело с этими врачами: они либо сушеные старые палки, либо… – Она закатывает глаза и опять смеется.

– Если ты про новенького, сдается мне, на него уже глаз положили, – говорит Урсель. – Да, аж дважды. Они ж передерутся, вот увидите.

Еще один голос бормочет:

– Он что-то не торопится прибрать к рукам ни ту ни другую. Может, ему лучше без обеих. И кто его упрекнет? Страшные как смертный грех, обе-две. – Говорящую не видно, но ее манера напоминает мне Грет, и я толкаю дверь еще чуть-чуть. Она скрипит, но пирог наконец готов, и грохот и лязг, с каким Урсель вынимает его из духовки, заглушают этот звук. Я уже изготовилась сделать еще один шажок в кухню, но замираю: в углу сидит маленькая старая ведьма с черным котом на коленях. Ее длинная волшебная палка повешена на спинку стула.

– Ты б держала такие вот соображения при себе, – говорит Урсель, бросая прихватку и обмахиваясь фартуком. – У стен есть уши. Так или иначе, каждому свое, сказала мартышка, откусив от мыла.

– Ты права, – говорит ведьма, – у всякого свой вкус, но не кажется ли тебе, что мартышке-то мыло уплетать нравилось? Или больше ничего не предложили? Я так себе это вижу…

– А вот мне кажется, – объявляет Эльке, – что обе воздыхательницы получили бы меньше того, за что торговались, если б это означало, что вдобавок им достанется это его недоразумение порченое.

Лотти зевает. Я подвигаюсь вперед, глядя на пузырь сливового сока по краю пирога. Но тут ведьма квохчет, и я отпрыгиваю назад.

– Судя по дочке, – говорит она, – новой жене его придется постараться. А оттого, что прежняя померла, он ее помнит в семь раз красивее, чем она была в жизни. – Костлявая рука все гладит кота, и я понимаю, что старуха кличет бурю.

– Может, она и была хороша собой, – вставляет Эльке, – но что-то тут не так. – Она стучит себе по голове. – Все время сама с собой разговаривает или стоит и таращится в пустоту, не одну минуту подряд. Это не буду. То не хочу. А норов! Он ей с рук спускает это все, но долго так продолжаться не может. Ногами сучит да орет – в давние времена мы бы сказали, что она одержима.

– А чего ты хотела? – Урсель понижает голос: – Говорят, у них кровь порченая. Судя по всему, мать была ему неподобающая жена, не говоря уж о том, какая родительница… целыми днями возилась с красками, а не за домом смотрела. Иностранка – что-то там от цыган или, может, чего еще вырожденнее. Вот что бывает, когда люди женятся на чужих.

– В этом у мужчин беда, – горестно произносит Эльке. – Они выбирают себе жен глазами, а не мозгами.

Ведьма бормочет что-то про штаны, и все хохочут. Ждать я больше не могу, на цыпочках пробираюсь позади Урсель и сую палец в сливовый сироп. Он прямо кипяток, липкий, как тянучка, не отцепляется. Я взвизгиваю и сую палец в рот, обжигаю язык. Эльке хватает меня за руку и сует ее в плошку с холодной водой.

– Тихо! – орет она, потому что я продолжаю вопить. – Перестань шуметь, а то еще не так у меня поплачешь. – Но палец дергает. Он прямо горит.

– И давно ль она тут стоит? – спрашивает Урсель.

– Довольно-таки, – говорит ведьма и квохчет так громко, что кот спрыгивает у нее с колен. Она склоняется и постукивает мне по ноге своей длинной волшебной палочкой: – Прекращай уже, Криста. – Боль тут же утихает, и я перестаю рыдать. Она смотрит прямо на меня. – Ты чего это тут прячешься?

– Хочу пирога.

Ведьма вскидывает брови – лохматые серые гусеницы.

– Правда? А еще что скажешь?

– Дайте мне пирога, а то я все расскажу папе.

Все смотрят на Эльке. Рот у нее превращается в тонкую прямую линию, и она вдруг делается выше.

– Нет, не будет тебе пирога – ни сегодня, ни завтра. Я сама поговорю с твоим отцом. Ты очень невоспитанная девочка. Учись манерам, иначе плохо кончишь. – Она показывает на дверь. – Ступай к себе и не выходи из своей комнаты, пока не спросишь разрешения.