Линии разлома - Нэнси Хьюстон Страница 10

Еще раз: можно заказать себе новые зубы, новую лодыжку или там колено, шейку бедра, но вопрос с головой человеку решить не дано, и я не посмел спросить маму, сможет ли Бог починить Ника Берга, когда тот заявится к нему в рай. Здесь ведь совсем не то, что в «Атаке клонов», где машина обезглавила С-3РО, но R2-D2 удается все исправить — это там довольно веселенькая сцена.

— Когда же ты завербуешься в армию, папа?

Мой отец хватает пульт и отключает звук в телевизоре, там сейчас как раз рекламная пауза. Он поднимает меня и сажает к себе на колени так, что мы оказываемся лицом друг к другу.

— Знаешь что, Солли? — говорит он, и я улавливаю запах пива.

— Что?

— Хочешь, открою секрет?

— Конечно!

— Нет, я говорю о том, что без всяких шуток считается секретной информацией.

— Да!

— Что ж, тогда слушай. В свои двадцать восемь лет я немного староват для воинских учений. Но мне нет нужды поступать на армейскую службу, поскольку моя контора и без того принимает участие в военных действиях. Так что об этом можешь не беспокоиться, Сол. Я в деле, ты уж мне поверь. И все у нас выполняют свой долг с таким же рвением, как я. Арабский терроризм теперь долго не протянет. Но держи язык за зубами, смотри же — никому ни слова о том, что я тебе рассказал.

Тут на экране снова появился бейсбольный матч, лапа схватил одной рукой пульт, другой бутылку с пивом, и наша беседа прервалась.

Дни становились все жарче, июнь шел к концу, срок моей операции близился. Хотя мы с мамой вели об этом долгие разговоры и насчет местной анестезии она все подробно разъяснила, я бы не сказал, что мне не терпелось попасть в клинику. Но мама, конечно, будет рядом с начала до конца операции, так что бояться нечего, она должна гордиться мной. Если Арнольд Шварценеггер может взять скальпель и, глазом не моргнув, вонзить его в свою собственную плоть, я тоже сумею стиснуть зубы и вытерпеть боль: не почувствую ее, и всё тут.

В подготовительной группе нашего детского сада по случаю конца учебного года устроили большой праздник. Мама принесла четыре десятка бисквитов с шоколадом домашней выпечки, зал украсили воздушными шарами и серпантином, словно наступил какой-то всеобщий день рождения. Сущая умора смотреть на всех этих родителей и представлять, как они трахались, чтобы сделать всех этих детей, да сверх того у многих детей есть еще тетки с дядьями, а у некоторых отцы — доноры спермы, потому что их матери лесбиянки, как ПРА, хотя мама думает, будто я даже не знаю, что это такое.

Пока длился праздник, я все время играл сразу две роли: был маленьким мальчиком, который пригласил всех сюда, к маме, и скромно улыбается, когда мисс Мильнер расхваливает его исключительные успехи, и Высшим Разумом, что свысока с иронической благосклонностью наблюдает за происходящим, разглядывает эти ничтожные человеческие существа, которые болтают, жуют бисквиты и мнят себя значительными. Я видел, что этот детский сад не более чем крошечная точка на карте Калифорнии, которая и сама лишь малое пятнышко на карте мира, да и вся Земля смехотворно мала в сравнении с Солнцем; а если бы я воспарил еще выше, даже Млечный Путь стал бы всего-навсего пылинкой, затерявшейся вдали…

Садясь в машину, мама спрятала в багажник большую папку с моими рисунками за весь последний год. «Ты фантастический художник, Солли, — сказала она, закрепляя меня на заднем сиденье ремнем безопасности. Ты и сам это знаешь, верно? Мисс Мильнер находит, что твои рисунки лучшие в группе. По мнению мисс Мильнер…»

Похвалы учительницы очень взбодрили маму, ведь они означали, что ее усилия начинают приносить плоды. Я уже теперь — явление исключительное, а мы оба, она и я, знаем, что нынешний успех — сущая малость в сравнении с другими, которые ждут меня в будущем. Тем важнее преодолеть это мелкое препятствие, единственное, что слегка портит мне настроение, — операцию. Зато уж после нее я снова обрету веру в свой жребий героя.

И вот он наступил, тот самый час «Ч». Мама будит меня, ласково тормошит, и я чувствую, как этот день не похож на все прочие, мой мозг не переполнен светом, не устремляется вперед, спеша озарить этот мир, — он, можно даже сказать, забился в угол.

Всего без четверти семь, но папа уже уехал на работу. На кухонном столе оставил записку, прислонив ее к моей пиале с пророщенными пшеничными зернами: «Сол, будь храбрым, я с тобой. Твой папа», это меня сразу проняло, хоть все в один голос долдонят, что операция самая ерундовая, ясно же, что из-за пустяков взрослые не говорят детям «будь храбрым». Стало быть, меня ожидает нечто серьезное, вопрос в том, почему это так. И до какой степени.

Пока ехали в клинику, мы с мамой ни единого словечка друг другу не сказали. Я чувствовал, она тоже вся на взводе или до крайности сосредоточена на «серьезной стороне» этой истории. «Меланома-меланома-меланома», — я прямо слышу, как это стучит у нее в голове, такое приятное слово для такой жуткой штуки. «Меланомы, как змеиный яд, — это она сама мне объяснила, — они способны через посредство лимфатической системы поражать ганглии, а затем и все тело, это называется „метастазами“, если они возникают, можно умереть. Да, мой обожаемый Солли. Неизвестно, почему Господь в своей беспредельной мудрости допускает подобные вещи, но случается, что дети умирают от рака». Стоп, меня повело куда-то не туда: я не умру, в помине же нет никаких метастазов, никакой меланомы, операция, которую мне сделают, — превентивная мера. Папа говорит, я должен благодарить судьбу, что у меня такая предусмотрительная мама, и я благодарю, хотя, если честно, все-таки с души воротит, как подумаешь, что тебя будут резать.

— Ты предпочел бы, чтобы тебе дали снотворное?

— Нет!

(Руки прочь от неповторимого сознания СОЛА!)

Раздеться. Почувствовать себя совсем маленьким. Когда я перед операцией пошел пописать, мой пенис и вправду был крохотным, таким хилым. Врачи и медсестры разговаривают так, будто знают меня лично, это почему-то кажется невыносимым. На них белые пластиковые перчатки и бледно-голубые маски. Они укладывают меня на спину, наклоняют мою кровать и поворачивают мне голову набок. Мерзко и жутко, когда тобой манипулируют, будто ты подопытная обезьяна в экспериментальной лаборатории. Теперь анестезия — мама говорила: «Ничего не почувствуешь». Укол в висок Соломона. Вся левая сторона головы немеет, наливается тяжестью, включая щеку. Мама глядит на меня с другой стороны, ее рот улыбается, но глаза полны страха.

— Ничего-ничего, — приговаривает врач. — Это проще, чем отнести письмо на почту…

Лезвие вонзается в мою плоть. Брызжет кровь. Медсестра тут как тут, она ее останавливает.

— Я вычищу побольше… в глубину, вот… чтобы гарантия была, что вправду все убрано… Видите? Тычь пальцем в ноздрю, да поглубже, как говорят французы.

Медсестра давится от беззвучного смеха.

— Ну уж нет, только не это! — бормочет мама.

— Да что вы, разумеется, нет! — успокаивает врач. — Это просто выражение такое. Я его слышал несколько лет назад, когда учился в Париже.