Плюс один - Тони Джордан Страница 10

Я всегда ела медленно. Уделяю каждой порции еды то внимание, которого она заслуживает. Говорят, если пережевывать пищу 30 раз, никогда не заболеешь. Я не болела ни дня.

Суббота тянется медленно. Выполнив обычный утренний ритуал, иду в кафе, где почти пусто. Прежде чем зайти, заглядываю в окно. Зачем – не знаю. Всё равно я не смогу передумать на пороге и пойти домой. Внутри тихо. Как в библиотеке. Сегодня мне без труда удается найти свободный стул. В кафе нет ни одного ирландца. Нет даже ни одного гражданина ЕС, насколько мне известно.

Воскресенье также проходит без происшествий. После обеда читаю газеты и делаю педикюр. 3 страницы, подстригаю 1 ноготь, 3 страницы, отодвигаю кутикулу, 3 страницы, основа для лака, 3 страницы, один слой лака, 3 страницы, второй слой лака, 3 страницы, верхний слой. Затем перехожу к следующему ногтю. Прелесть этой системы в том, что на прочтение 3 страниц уходит ровно столько времени, сколько требуется для высыхания одного слоя лака.

Разобрать кухонные шкафы. Почитать. Вот и 20.00. 27 градусов. Сижу у телефона и жду маминого звонка – она всегда звонит в воскресенье вечером. Моя мать – худая нервная женщина; кожа туго обтягивает кости и плоть, но кое-где обвисла вялыми складками. Единственная часть ее тела, где накопился жир, – щеки. Круглые и пухлые, как пуховые подушечки. Как ни странно, она ниже меня ростом и намного старше. Они с отцом – поздние цветочки. Мама носит благопристойные туфли, благопристойные шляпки и благопристойную нитку жемчуга на нелепой шее. Она похожа на цаплю. У нее проворный клюв и проворные любопытные глазки. Сперва она собирает сплетни, а потом пересказывает. Ее мозг похож на стену со множеством маленьких ячеек, как на почте старого образца, – крошечные соты, где всё хранится на виду и может быть извлечено в любой момент. По какому принципу она вытаскивает информацию, ума не приложу. У нее так много историй, что должна быть не одна стена – должно быть, у каждой из стен с ящичками снизу есть колесики, чтобы можно было их сдвигать, а потом раздвигать в стороны. Места для хранения должно быть как можно больше. В этих ящичках хранятся сплетни, маленькие обрывочки информации. Страшные истории от мамочки, мерзкой птицы-цапли.

Звонит телефон. 20.01.

– Привет, мама.

– Здравствуй, дорогая. Прости, что опоздала.

– Ничего, – отвечаю я. – Как ты?

– Бедро разболелось, но я тебе плакаться не буду. Вся в делах. Вчера ходила к Лиз, которая живет напротив, и мы ели рогалики с черной смородиной. Или с изюмом? Еще я вязала для аукциона в благотворительном центре. Азалии расцвели. Я их перегноем подкормила. У мистера Паркера на брюшке сыпь. Наверное, от жары.

Наверняка все остальные коты на маминой улице ржут над ее животиной. «Эй, Паркер, – надсмехаются они, – мамофка сегодня мафала тебе бвюфко?»

– Может, ему полезнее спать на твердом холодном полу, а не с тобой в кровати?

– Очень смешно, дорогая. Мистеру Паркеру нравится спать в кровати. Сегодня в церкви все про тебя спрашивали.

Сегодня ей понадобилось целых 15 секунд, чтобы дойти до этой части. Обычно я слышу про церковь в первые 10 секунд.

– Я тут с Софи говорила… Помнишь Софи из соседнего дома? Итальянку? Ей в прошлом году удалили бородавку.

– Бородавку помню.

Эта бородавка была событием года.

– Не поверишь, что случилось с преподавательницей йоги дочки ее двоюродной сестры. Едет себе спокойно с маленьким сыном по улице, вниз по крутому склону, а внизу горит красный цвет, и… ну просто невозможно, ну правда, кошмар какой… Там, внизу, был припаркован трейлер, прямо на светофоре, и вот она едет, едет – и тормоза отказывают! Отказывают! Представь, ужас какой, врезались в зад тому трейлеру, и их раздавило в блин, обоих, а оба в жизни ничего плохого никому не сделали. Вот видишь, говорила же, у всех должны быть внедорожники, а не малюсенькие японские машинки. Кстати, всё хотела спросить: от суши бывают глисты?

– Ты когда-нибудь ела суши?

– Нет, дорогая, но в детстве мы только селедку и ели, а это почти одно и то же.

Рассказав свою плоскую как блин историю, мама желает мне спокойной ночи. Теперь сплетня вернется в свою ячейку, и стоит кому-нибудь в церкви заговорить о новых тормозных колодках, японских автомобилях, горных лыжах, наркомании, пешеходных переходах, бурях, обрывающих линии электропередачи, крикете на заднем дворе, суши или покупке средства от сорняков, она будет готова.

Настоящая трагедия всегда скрыта от нас. Каждый год мы празднуем юбилеи. И точно знаем, в какой день их отмечать: день рождения, день поступления на новую работу, день, когда познакомились с супругами, годовщина свадьбы родителей, именины племянников и племянниц. Счастливые даты и день переезда в новый город. День, в который умер щенок, любимец семьи. В этом году исполнится 27 лет с того дня, как умер наш.

Но все мы проживаем и день, тоже памятный для нас, однако его дата неизвестна. Этот день, возможно, будут помнить хотя бы некоторое время, и, если вы чем-то отличились в жизни, в этот день кто-то будет плакать или покупать розы, или с утра до вечера лежать в кровати, или напиваться в баре, начав с крайнего напитка на верхней полке слева и двигаясь вправо. Если вам до такой степени плевать на экологию, что у вас есть место для могилы, этот день указан с правой стороны надгробия. Я часто задумываюсь, какой день станет моим.

Мой отец умер 21 апреля 1989 года, когда мне было семнадцать, и, к своему счастью, не застал мамины ящички и их содержимое. Он умер, как жил, разочарованным. Разочарование витало вокруг него, как газ, от которого во рту появлялся горький металлический привкус.

Оно начало усиливаться в преддверии сорокалетия, когда он вдруг осознал, что никогда уже не отправится в путешествие вокруг света, не станет лучшим игроком на поле Эссендонского футбольного клуба, не вырастит сына, который будет носить его имя, не начнет собственного дела, используя в качестве кабинета комнату для гостей, и, наконец, не попадет на обложку «Тайм». Есть люди, которые прекрасно чувствуют себя в оболочке среднестатистического человека, проживая среднестатистические жизни, а есть те, что презирают усредненность, восстают против нее и готовы сделать что угодно, лишь бы ощутить себя другими, особенными. Мой отец был из последних, однако для борьбы ему не хватало мужества и воли или просто не было предлога, и постепенно теплая вода поглотила его, убаюканного плеском волн.

Он никогда не выходил из себя и даже не ворчал. Он просто плыл по течению и постепенно достиг такой степени прозрачности, что можно было находиться с ним в одной комнате, а его как будто рядом и не было. Это наводило жуть на ребят с нашей улицы. У всех остальных были грубые, громкоголосые отцы с пивными животами. Неважно, были ли они в приподнятом или дурном настроении, их присутствие всегда ощущалось. Мой отец при нужном освещении просвечивал насквозь, и мне нередко хотелось протянуть руку и потрогать его, убедиться, что он действительно существует. Он вздрагивал, робко улыбался и трепал меня по волосам. Умер он, как жил. С каждым днем он становился всё бледнее и тоньше, пока вовсе не исчез. Его дыхание становилось легче и реже, словно здоровье не ухудшалось, а шло на поправку.