Здравствуй, грусть - Франсуаза Саган Страница 10

Я сама удивляюсь, как отчетливо помню все, начиная с этой минуты. Я стала внимательно вглядываться в окружающих и в самое себя. До сих пор непосредственность, бездумный эгоизм составляли для меня привычную роскошь. Я всегда в ней жила. Но эти несколько дней так перевернули мою душу, что я начала задумываться, наблюдать себя со стороны. Я прошла через все муки самоанализа, но так и не примирилась с собой. «Питать такие чувства к Анне, — твердила я себе, — глупо и мелко, а желать разлучить ее с отцом — жестоко». Но впрочем, за что я себя осуждала? Я — это я, с какой стати мне насиловать свои чувства? Впервые в жизни мое "я" как бы раздвоилось, и я в полном изумлении обнаружила в себе эту двойственность. Я находила для себя убедительные самооправдания, нашептывала их себе, считала себя искренней, как вдруг подавало голос мое второе "я", оно опровергало мои собственные доводы, кричало мне, что я нарочно предаюсь самообману, хотя у моих доводов есть видимость правдоподобия. Но как знать — может, именно мое второе "я" вводило меня в заблуждение? И эта прозорливость — не была ли она моей главной ошибкой? Целыми часами я просиживала в своей комнате, пытаясь понять, оправданы ли опасения и неприязнь, какие мне отныне внушала Анна, или я просто балованная, эгоистичная девчонка, жаждущая лженезависимости?

Тем временем я день ото дня худела, на пляже только спала, а за столом против воли хранила напряженное молчание, которое в конце концов стало их тяготить. Я приглядывалась к Анне, ловила каждое ее движение, за едой то и дело твердила себе: «Вот она потянулась к нему — да ведь это любовь, самая настоящая любовь, другой такой он никогда не встретит. А вот она улыбнулась мне, и в глазах затаенная тревога — да разве можно на нее за это сердиться?» Но вдруг она говорила: «Когда мы вернемся в город, Реймон…» И при мысли о том, что она войдет в нашу жизнь, будет делить ее с нами, я вся ощетинивалась. Анна начинала мне казаться просто ловкой и холодной женщиной. Я твердила себе: «У нее холодное сердце, у нас — пылкое, у нее властный характер, у нас — независимый, она равнодушна к людям, они ее не интересуют, нас страстно влечет к ним, она сдержанна, мы веселы. Только мы двое по-настоящему живые, а она проскользнет между нами с этим пресловутым спокойствием, будет отогреваться возле нас и мало-помалу завладеет ласковым теплом нашей беззаботности, она ограбит нас, точно прекрасная змея. Прекрасная змея, прекрасная змея!» — повторяла я. Анна протягивала мне хлеб, и я, вдруг очнувшись, восклицала про себя: «Да ведь это же безумие! Ведь это Анна, умница Анна, которая взяла на себя заботу о тебе. Холодность — это ее манера держаться, здесь нет никакой задней мысли; равнодушие служит ей защитой от тысячи житейских гнусностей, это залог благородства». Прекрасная змея… Побелев от стыда, я глядела на нее и мысленно молила о прощении. Иногда она подмечала мои взгляды, и удивление, неуверенность омрачали ее лицо, обрывали ее фразу на полуслове. Она инстинктивно искала взглядом отца, он смотрел на нее с восхищением и страстью, он не понимал причины ее тревоги. В конце концов обстановка по моей милости сделалась невыносимой, и я себя за это ненавидела.

Мой отец страдал от этого настолько, насколько вообще был способен страдать в его положении. Иными словами, мало, потому что был без ума от Анны, без ума от гордости и наслаждения, а он жил только ради них. Тем не менее в один прекрасный день, когда я дремала на пляже, он сел рядом со мной и стал на меня смотреть. Я почувствовала на себе его взгляд. Я хотела было встать и с наигранно веселым видом, который вошел у меня в привычку, предложить ему искупаться, но он положил руку мне на голову и заговорил жалобным тоном:

— Анна, посмотрите на эту пичужку, она совсем отощала. Если это результат занятий, надо их прекратить.

Он хотел все уладить, и, без сомнения, скажи он это десятью днями раньше, все и уладилось бы. Но теперь я запуталась в куда более сложных противоречиях, и дневные занятия меня больше не тяготили — ведь после Бергсона я не прочла ни строчки.

Подошла Анна. Я по-прежнему лежала ничком на песке, прислушиваясь к ее заглушенным шагам. Она села по другую сторону от меня и прошептала:

— И вправду, учение ей не впрок. Впрочем, было бы лучше, если бы она в самом деле занималась, а не кружила по комнате…

Я обернулась, посмотрела на них. Откуда она знает, что я не занимаюсь? Может, она вообще читает мои мысли, она способна на все. Это предположение меня напугало.

— Я вовсе не кружу по комнате, — возразила я.

— Может; ты скучаешь по этому мальчугану? — спросил отец.

— Нет!

Я была не вполне искренна. Впрочем, у меня не оставалось времени думать о Сириле.

— И однако, ты, верно, плохо себя чувствуешь, — строго сказал отец. Анна, вы видите? Форменный цыпленок, которого вы — потрошили и поджаривают на солнце.

— Сесиль, девочка моя, — сказала Анна. — Сделайте над собой усилие. Позанимайтесь немного и побольше ешьте. Этот экзамен очень важен…

— Плюю я на этот экзамен, — крикнула я. — Понимаете, плюю.

Я в отчаянии посмотрела ей прямо в лицо, чтобы она поняла:

тут речь о вещах поважнее экзамена. Мне надо было, чтобы она спросила: «Так в чем же дело?», чтобы она засыпала меня вопросами, вынудила все ей рассказать. Она переубедила бы меня, поставила бы на своем, но зато меня не отравляли бы больше эти разъедающие и гнетущие чувства. Анна внимательно смотрела на меня, берлинская лазурь ее глаз потемнела от ожидания, от укоризны. И я поняла, что она никогда не станет меня расспрашивать, не поможет мне облегчить душу, ей это и в голову не придет: по ее представлениям, так не делают. Она и вообразить себе не может, какие мысли меня снедают, а если бы вообразила, отнеслась бы к ним с презрением и равнодушием, чего они, впрочем, и заслуживали! Анна всегда знала подлинную цену вещам. Вот почему нам с ней никогда, никогда не найти общего языка.

– Я знаю здесь неподалеку один трактирчик с камином, – сказала она Николь, чтобы как-то разрядить молчание.

А о чем было с ней говорить? «Ваш муж любит меня, но я его не люблю, у вас отнимать не стану, у него это пройдет». Да, но не могла же она предать интеллигентного Бернара. И потом, всякое объяснение с Николь было бы похоже на экзекуцию.

За обедом они разговаривали о Беатрис. Потом о Малиграссах. Николь была убеждена в том, что они любят друг друга, верны друг другу, и Жозе не стала разубеждать ее в этом. Она чувствовала себя доброй и пресыщенной. А ведь Николь была на три года старше ее. Но она ничем не могла ей помочь. Ничем. Женщины и правда бывают как-то особенно глупы, и выносить это под силу только мужчинам. Жозе потихоньку выходила из себя, презирая Николь, раздражалась, что та долго ничего не может выбрать в меню, злилась, что у нее такой испуганный взгляд. За кофе, после долгого молчания, Николь вдруг выпалила:

– Мы с Бернаром ждем ребенка.

– Я думала… – сказала Жозе.

Она знала, что у Николь уже было два выкидыша и ей настоятельно рекомендовали не пытаться больше рожать.

– Я очень хочу ребенка, – сказала Николь.

Она сидела, опустив голову и насупившись. Жозе с недоумением разглядывала ее.

– Бернар знает об этом?

– Нет.

«Бог мой, – думала Жозе, – такой, верно, по Библии, и положено быть жене. Она думает, что достаточно заиметь ребенка, чтобы привязать к себе мужчину, и ставит его в такое жуткое положение. Я никогда не стану библейской женой. А пока что эта, должно быть, очень несчастная».

– Надо ему написать, – твердо сказала Жозе.

– Я боюсь, – ответила Николь. – Сначала хочу увериться… что ничего не случится.

– Я считаю, что вы должны ему сказать.

А вдруг произойдет то, что уже случалось, и не раз, а Бернара не будет рядом… Жозе побелела от страха. Она плохо представляла себе Бернара в роли отца. А вот Жака… наоборот. Он со смущенным видом стоял бы у ее изголовья и с улыбкой смотрел на своего ребенка. Нет, право, бред какой-то.

– Давайте вернемся, – сказала Жозе.

Они медленно поехали в сторону Парижа. Когда Жозе повернула к Елисейским полям, Николь схватила ее за руку.

– Не отвозите меня сразу домой, – попросила она.

В ее голосе прозвучала такая мольба, что Жозе внезапно поняла, на что похожа сейчас ее жизнь: одинокое ожидание, страх смерти и эта тайна. Ей стало безумно жаль Николь. Они пошли в кино. Через десять минут Николь, шатаясь, встала, и Жозе последовала за ней. Уборная в кинотеатре была чудовищная. Жозе рукой придерживала мокрый лоб Николь, пока ту рвало, испытывая одновременно и жалость, и отвращение. Дома ее ждал Жак; рассказывая о прожитом дне, он был довольно нежен и даже назвал ее «своей бедной старушкой». Потом он предложил ей сходить куда-нибудь, решив прогулять на этот раз свои вечерние занятия на факультете.