Железный занавес - Милорад Павич Страница 10

Когда все наконец было кончено, он основал в Сибири поселок Троицкосавск и построил там церковь Святого Саввы Сербского. А на границе установил деревянный крест с надписью:

Отмеченная этим крестом линия по сей день является основой границы между Россией и Китаем.

Фламандский художник Антонис Ван Дейк изобразил того, кто определил эту границу, как человека преклонных лет, в роскошной венецианской одежде, в головном уборе, украшенном бриллиантовой брошью, с темными глазами, которые говорят о том, что сами себе снились и видели свое дно [3]. Человек одет в широкий темный плащ. Этот плащ, мягкие линии которого угадываются на картине Ван Дейка, и есть тот самый первый покров, который выкроен для всех нас и который до сих пор лежит на наших общих плечах в далекой Сибири. Это и есть Чертов Пот, о котором рассказывал мне солдат, и, если верить его словам, это один из моих собственных трех потов.

Кладбище на четырех ветрах

Обнаружить второй пот было гораздо труднее. Я долго разыскивал такой наш семейный плащ, под которым могла бы укрыться и моя жизнь, такой, который был бы утоком, вытканным по меркам и заслугам только моего рода, и содержал бы нечто пугающее меня. Так я узнал, что моя мать была сиротой и что мой дед умер очень странно. Эту историю рассказал моей бабушке военный врач гарнизона города Шабац, где дед служил до самой смерти, причем я так и не смог понять, кому и каким образом могла быть рассказана эта удивительная исповедь моего деда в том виде, в каком она дошла до нас.

Как-то вечером, а было эго в 1929 году — так начинается эта история, — я возвращался домой после обхода шабацкого гарнизона. Только что закончился ужин, а на ужин в тот день была печенка. Я решил не ехать верхом, а сесть в экипаж. Было холодно, и мне казалось, что под носом у меня вместо усов замерзшая птица. Ее влажные перья щекотали щеки и нос, и рука сама тянулась их убрать. Шинель теплая, верх экипажа поднят, но ветер продувает насквозь, оледеневшие ветки просятся внутрь, а пол весь усыпан ледышками, словно битым стеклом в трактире, под сапогами так и хрустит. Извозчик дал мне одеяло, я откинулся назад и уснул. Разбудил меня запах жареной печенки, — закутавшись в одеяло, я так согрелся, что даже вспотел, и шинель, пропахшая казармой, запахла кухней и вином. Я выглянул, чтобы понять, скоро ли мы приедем, и вдруг заметил, что снаружи за поднятый верх экипажа цепляется чья-то рука. Очевидно, кто-то бежал рядом, хватался за него и пытался что-то кричать навстречу ветру.

«Кто бы это мог быть в такое ненастье?» — подумал я, и услышал из темноты охрипший голос, который звучал прямо у моего уха по другую сторону парусины:

— Подвези меня, на улице такой холод! Я не доберусь до дома.

Я крикнул извозчику, чтобы тот остановился, он придержал лошадей, я протянул руку, и кто-то снаружи тут же схватился одной рукой за мой рукав, другой за саблю, пристегнутую к портупее и стоящую передо мной на полу, и вскочил внутрь. Это была девушка в светлом и не по сезону легком платье, совершенно замерзшая. Села рядом со мной, сидит и стучит зубами.

— Ты почему так одета? — спросил я ее, а она, продолжая дрожать от холода, ответила:

— Когда меняется время, человек не знает, что за погода на дворе.

Я хотел укутать ее в одеяло, да только оно было все в грязи от моих сапог. Она, продолжая дрожать, прижалась ко мне, а самой неловко, боится, что я могу о ней плохо подумать.

Делать нечего, снял я шинель, укрыл девушку, и она сразу же успокоилась. Я спросил ее:

— Ты чья будешь?

— Деспина я, а мои родители — Кой и Драгиня Лазаревы, мы живем тут рядом, в Илеровом переулке, дом семь.

Мы помолчали, потом она вгляделась в темноту и показала пальцем:

— Видите, журавль у колодца, один шест поднят, а другой опущен («И кто только в такую погоду ходит по воду?» — подумал я), вот тут и остановите.

Мы остановились, она хотела снять шинель, а я отмахнулся, дескать, не надо, сам завтра заберу по дороге в гарнизон. Тогда извозчик подъехал к самому дому, девушка что-то крикнула в темноту, видимо поблагодарила, не коснувшись ногами земли, прямо с подножки прыгнула на крыльцо и в два счета оказалась за дверью.

Извозчик стегнул лошадей, экипаж тронулся, а на следующий день я, вновь проезжая мимо этого места по пути на службу, остановился, спрыгнул с коня и постучал в дверь дома номер семь в Илеровом переулке, где жили Лазаревы.

Стоял прекрасный солнечный день, но солнце было зубастым, кусало и за перчатки, и за волосы. Дверь открыл старик с фиксаторами на усах; я обратился к нему по имени, и он дернулся как от пощечины; никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так пугался собственного имени. Я сказал, что пришел за шинелью, которую вчера одолжил его дочери Деспине, он ничего не ответил, оглянулся назад и позвал кого-то, кто был внутри. За его спиной появилась старуха с волосами, заплетенными в косички; одна была черной, а другая белой.

— Помилуйте, господин, — сказала она, — да ведь мы нашу Деспину уж три года как схоронили. Как же вы, спаси Господи, могли одолжить ей вашу шинель?..

Я решил было, что они хотят меня одурачить, и начал подробно обо всем расспрашивать, но не тут-то было, они принесли мне свидетельство о смерти, а на свидетельстве фотография, а под фотографией — имя, дата, участок № 97. «Что ж, — подумал я, — поищу этот участок, посмотрю, стоит ли моя шинель всей этой комедии». Я попрощался, сел в седло и поскакал в казарму — без шинели, злой, опаздывая на службу. Вечером, возвращаясь домой, я не поехал мимо колодца, а повернул к трактиру «На четырех ветрах», расположенному как раз напротив кладбища, — хотел согреться, поужинать и заодно посмотреть, существует ли на самом деле участок, указанный в свидетельстве о смерти.

Вошел, вижу — подпоручик Илия Веркович и капитан Марк Вранеш играют в домино. Я сел рядом, заказал еду, принялся за ужин. На столе стоял сапог, в котором лежали деньги, а рядом были поставлены тарелки. Они играли, а я ел. Потом они спросили, как я оказался здесь без шинели, ну я им все и рассказал. Все засмеялись, а капитан Вранеш сказал:

— Ставлю две полтины серебра, что в такой темноте и при таком тумане ты не осмелишься даже подойти к воротам кладбища.

— Держу пари, что господин капитан не испугается, — смущенно возразил подпоручик Веркович. — Я не вижу в этой истории ничего сверхъестественного.