Растворимый Кафка - Заза Бурчуладзе Страница 10

Хоть сейчас, мистер Ковач, вы смекнули, отчего это я столь терпелив? Я стою, и буду стоять здесь, покуда держится во мне дух. На легионера я уже не надеюсь, давно махнул на него рукой. Уж лучше ему носки вязать, право. Кино – не его дело. Но вы меня удивляете. Чего столько тянуть с установкой кадра? Неужели вы не чувствуете, что земля горит под ногами? Я уже высказался. Но вот почему это пекло терпите вы? Уж не перетянул ли и вас на свою сторону продюсер? Если так, то вы правы, что стоите в этой огненной жаре, человек в вашем положении должен понемногу привыкать к аду.

Я же, виноват, житель пространств иных. Считайте, что в кармане у меня уже лежит годовой абонемент в ангельскую оперу. Я здесь стою и, похоже, здесь и останусь. Позже здесь возведут божью обитель. Ну или, на худой конец, тут встанет жилище человека, добросовестно почитавшего Господа. Вы слышите звуки флейты и свирели, доносящиеся из моего сердца? То песнь таинств, возвещающая начало жертвоприношения. Чему удивляться, ведь мы в благословенном месте. Универсальная закваска, абсолютная фокальная точка. Говоря по-нынешнему, зона оффлайн. Пересечение круговерти земли и неба, соприкосновение верхнего и нижнего миров, скрещенье добра и зла.

И если вы не совсем еще погрузились в туманный морок, если еще не подписали сомнительный контракт с продюсером, шанс все еще не потерян! Бегите, мистер Ковач, бегите отсюда! Не думайте обо мне, я несу свой крест. Мне надобно здесь постоять. Здесь потребен я Господу Богу. Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в меня веруйте. Истинно говорю вам: Иоанн Богослов, Григорий Назианзин и Максим Исповедник не обороняли с таким самоотреченьем института папизма, как я встану на защиту Господних прав. И если вы и после сего моего признания не откажетесь от мысли (не раз прочитанной мною в ваших зорких глазах), что я комедиант, то у вас выйдет, что я божий комедиант. Уж не забыли ли вы, что во мне сияет отблеск ясного, как вечная радость, луча?

Не забывайте также, что и черт не дремлет. Главное, никаких подписей! Если он вас еще не переманил и не подкупил, разорвите в клочья любой контракт. И трезвитесь, трезвитесь! Ибо ваш противник бродит, как лев рыкающий, ищет, кого б сожрать. И пребывайте начеку всегда, ибо неведомо, когда же пред вами явится ваш Бог. И если при этом вы будете соблюдать все посты и молиться, то и Он, уверяю вас, не замедлит с расправой. Залог светлого будущего – это в первую очередь молитва. Молитва и пост. Если вы не знаете, как нужно молиться, я вас научу. Сам Спаситель не ведал, что пребывал сыном Божьим, прежде чем другие не открыли ему и не убедили его в этом. И не забывайте, что вы превосходно должны знать языки: во-первых, греческий, как то заповедал Квинтилиан, во-вторых, еврейский, ради Священного писания, и, наконец, халдейский и арабский – на всякий случай. Вы же не думаете, мистер Ковач, что я прирожденный святой, пустынник и вероучитель? Однако возжелавшие одарить меня негою небеса направили меня на единственно верный путь, ведущий к апартаментам Господа. И знаете почему? А потому, что я возносил молитвы и соблюдал посты. И еще был трезв. Конечно, это лишь ничтожный фотон, искорка величественного луча, но и дыма без огня не бывает. Так пребывайте всегда начеку, мистер Ковач, и небесные силы придут к вам на помощь.

И еще, прошу вас, поскорее поставьте кадр. Завершим этот эпизод и приблизимся на шаг к истине. Но, ради Бога, отстаньте от маленького легионера. Вы же видите, он уснул. До кино ему – как свинье до покаянья. А посему займемся своими делами. Верней, вы займитесь, воспарите на высоту своего призвания. Я-то и так здесь пребываю. И пребуду, пока не паду. Но с открытым взором, ибо сказано: слышащий слова Божии, который видит видения Всемогущего, падает, но открыты глаза его. Дабы взирали на звезду, восшедшую от Иакова, и на жезл, восставший от Израиля, что поразит князей Моава и сокрушит всех сынов Сифовых.

Но никому не слова, умоляю вас, друг мой! Да не забудем мы облеченную в притчу мудрость древних – и поле, и лес имеют очи и уши. В первую очередь сторонитесь продюсера. О, сколько же здравого смысла приходится предъявлять тому, кто не только следит за всеми поступками людей, но и читает мысли в пропастях и глубинах их душ. Пример можете брать с меня. Видите, как я кроток. Тяжело, а терплю. Что-то, куда как посильней меня, укрепляет мне дух и делает меня покорным. Уж не вечное ли безмолвие этих пространств? Что ж с того, что холодно. Думаете, я не пылаю? И кубик льда, брошенный на раскаленную сковороду, не растает? Я просто не подаю вида, чтобы не вызвать лишних подозрений. Величайшее испытание! Сейчас мне потребны выносливость и осторожность. Придется пройти все круги юдоли слез. И если я выдержу, то возрадуется Иаков и возвеселится Израиль, и Господь тогда одарит тебя путевкой в землю своего страданья, где течет молоко и героин, в землю Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев.

Впрочем, для начала необходимо все-таки установить кадр. Снять наконец-то сцену, в которой раб божий покажется с кончик одноразового шприца. Возносите, мистер Ковач, молитвы в глубине души своей, горячо и чистосердечно, и всякое ваше начинание увенчается торжеством, а ваше имя прогремит на весь свет. Молитва – страшная сила. Чего стоит пример одного только Александра Гогенлоэ, исцелявшего больных лишь чудесною силой молитв. Так что вы лучше молитесь, мистер Ковач, о постановке кадра, а я вознесу мольбу о спасении души моего отца.

В последнее время я часто вспоминаю отца. Достаточно какого-нибудь небольшого нюанса, отдаленной ассоциации – и он сразу же появляется перед моим взором. В последние свои дни он сильно мерз. По горло закутавшись в плед, надвинув вязаную шерстяную шапку чуть не на глаза, выходил на балкон и, сидя в кресле, грелся на солнце. Один только тонкий нос его с горбинкой и был виден из-под всего. Встретимся взглядами, непременно подмигнет, все хорошо-де. Но беззаботности не получалось. Слишком уж он был утомлен для того, чтоб получилось вообще хоть что-нибудь. Организм неуклонно выходил из строя, как старая машина. Он даже как-то уменьшался, будто кто-то невидимый ластиком стирал его прежние контуры. Бесследно таяли и исчезали плечи, лопатки, зубы, ключицы… Один только живот рос и надувался, и к концу он ушел в него весь (если не принимать во внимание уменьшившуюся, чуть не до птичьей, голову и утомленные глаза). Огромный, полный жидкости шар. И что-то засевшее глубоко в нутре, что упорно пускало корни во все тело, как цветок в землю. А цветок просил солнца. И отец, как добрый садовник, выполнял его просьбу – дни напролет, завернувшись в плед, грелся на солнце.

Но и это не главное. Главное, что при виде песка мне вспоминается героин, при виде героина – шприц, шприца – отец. Должно быть, потому, что регулярно, три раза в день, я впрыскивал ему в вену морфий. Эта цепь ассоциаций так или иначе понятна. Но совсем непонятно, отчего при виде отца мне вспоминается король рок-н-ролла Элвис Пресли. Когда отец лежал в гробу, помню, мне все казалось, вот-вот подскочит и запоет толстый Элвис в кожаном белом костюме. И сейчас, глядя на этот песок, мне все кажется, вот-вот выкатится откуда-то лакированный гроб, похожий на лимузин, и из него восстанет потный Элвис с гитарой в руках. Должно быть, он угодил звеном в цепь моих ассоциаций потому, что нередко баловался героином. А может, это мой мозг требует дозы, и воображение извлекает из памяти все что ни попадя, все, что прямо или косвенно связано с героином? Может, и так… Ведь я могу и до утра танцевать. Как только доза заканчивается, пляшешь, как шиит на шахсей-вахсее. Точнее выражаясь – пойдешь на все. Апостолу Павлу эсэмэс отправишь, а то и почище что-нибудь учудишь. Впрочем, есть загвоздка – я не знаю номера. А так бы обязательно.