Апология чукчей - Эдуард Лимонов Страница 10

Ален прислал мне e-mail следующего содержания: «Хай, Эдвард! Приветствую тебя из Кабула, я нахожусь здесь и в Киргизии с самого апреля и собираюсь to get the fuck out завтра. Я буду недолго в Москве и интересуюсь, можешь ли ты прийти на обед во вторник. Тут есть один журналист, живущий рядом, он хочет встретиться с тобой, он пишет книгу о русских радикалах, и, я думаю, будет неплохо для обоих из вас, если ты будешь включен в книгу. Можешь привести с собой кого хочешь: хотя это будет небольшой обед».

Я явился на обед с удовольствием. Принес в пакете «противень» (не уверен, что правильно орфографирую эту посудину для приготовления пирогов с гнутыми краями), оставленный у меня когда-то Аленом, он приходил с женой и ребенком и несколькими кило лазаньи в этом самом «противне». Еще я принес Алену мою книгу стихов, не уверен, что он ее одолеет.

Я всю мою жизнь общаюсь с журналистами и люблю с ними общаться. Они — самые информированные люди в нашем мире. Они бывают в экзотических странах и на своих башмаках приносят в «цивилизованный мир», где я вынужден нынче жить, пыль нецивилизованного. Ален провел много лет в Афганистане. И Афганистан ему давно надоел. Помню первое его появление на пороге моей квартиры. На пороге стоял человек в афганской шапке, в рыжем пальто. Пальто было как халат подпоясано, затянуто немыслимым русским ремешком. В руке у него был полусундук, полупортфель, настежь открытый. Сундук выглядел так, как будто из него уже вывалилась половина содержащихся в нем вещей и вот-вот будут у меня на глазах вываливаться остальные.

Я стал хохотать.

— Что не так? — спросил Ален.

— В первый раз в жизни вижу столь странно выглядящего американского журналиста.

— Что удивительного? — смутился Ален. — Афганский шапка, и только.

Он мне сразу понравился. В Афганистане я не был. Я был в Таджикистане и на границе с Афганистаном был. Видел, как горит Мазари-Шариф, родной город тогда премьер-министра Гельбутдина Хекматьяра. Это был 1997 год, талибы штурмовали Мазари-Шариф. Я знаю Среднюю Азию, был в четырех ее странах, и знаю персонажей афганской политики. Ален знал Ахмед-шах Масуда. В первую встречу тогда мы о нем только и говорили. Французски образованный полевой командир был впоследствии убит двумя выходцами из Марокко, замаскировавшимися под журналистов… Ладно с воспоминаниями…

В этот раз Ален был одет в мешковатые брюки и такую же рубашку. В квартире вкусно пахло. Затем пришли гости, упомянутый сосед-журналист и еще один парень из крупной английской ежедневной газеты. И потом женщина-журналистка с арабскими чертами лица. За свои афганские страдания и афганские риски Ален вознаграждается неплохо, — шампанское у него было «Мумм», а когда оно закончилось, мы перешли на итальянское белое вино. В квартире вкусно пахло, потому что Ален пригласил готовить женщину. Женщина сделала два основных блюда — красный упитанный лосось под шубой из неких листьев и кусочки курицы в бамбуковых листьях и кокосовом соусе. Дико вкусно.

Как я понял, янки совсем разуверились в возможности победить в Афганистане и потому морально деградируют. Употребляют assassination tactics. Приходят в деревню, строго допрашивают (понимай, видимо, пытают) жителей, узнают фамилии лидеров и уничтожают их. Хамид Карзай — очень красиво одетый президент Афганистана — очень часто плачет публично. И стенает. Это его личная tactics. Оказывается, афганцы сентиментальны, и, например, плач на похоронах — признак хорошего тона…

В середине девяностых годов я был в Москве знаком с сыном коммунистического лидера Афганистана Бабрака Кармаля, — Восток его звали. На память от него мне остались четки, — удивительно, но четки эти прошли со мною мои тюремные годы и вышли со мной на свободу. Восток рассказывал мне, как последователей его отца сбрасывали со связанными руками с вертолетов в горах. «У нас, — говорил Восток, — выбирают лидера и остаются ему верны до последнего. Партия у нас второстепенна. Идеи — тоже, главное — лидер». Помню, что мне подумалось, вот хорошо бы и у нас в России было так.

В гостиной у Алена стоит фигура человека в полный рост, сделанная из розового пластика и наполненная водой. Ален одел ее в каску и куртку и употребляет для тренировок ударов в боксе. Я пошел, пока никто не видел, и пару раз врезал этому приземистому пластиковому борову. Он остался равнодушен к моим ударам.

Я вернулся к столу и вспомнил об Ахмед Шах Масуде, спросил, есть ли в Афганистане сейчас такие экзотические лидеры, как Ахмед Шах Масуд. «Таких нет», — вздохнул Ален. Ахмед Шах мальчиком учился во французском лицее в Кабуле, выиграл, как сейчас говорят, грант для учебы в колледже во Франции. Но не захотел туда ехать, но стал членом мусульманской юношеской организации. С этого началась его карьера романтического полевого командира. В последний день своей жизни, 9 сентября 2001-го, ранним утром таджик Масуд, «лев Панширской долины», читал персидские стихи. Шикарно!

Так мы сидели и беседовали. У Киплинга есть выражение «old colonial hands» — старая колониальная рука, употребляемое в отношении тех, кто долго служил в колониях. Это особые люди, они другие, чем обитатели сырых, бледных городов Европы, они навеки обожжены страстями экзотических стран. Так и мы с Аленом. Мои приключения в Средней Азии, впрочем, я пережил не на службе Империи, но на службе моих собственных страстей, но я чувствую себя old colonial hand.

Потом я еще пил виски. И домой попал в два часа ночи. О русских радикалах я так и не поговорил.