Летний домик с бассейном - Герман Кох Страница 10

В моей практике есть одна женщина, бывший министр, которая весит сто пятьдесят килограммов. Бывший министр культуры, я обмениваюсь с ней рецептами. Хотя и не должен бы. Иногда мне совершенно нечем дышать, доктор, говорит она, с пыхтеньем плюхнувшись в кресло возле моего стола. Я прошу ее расстегнуть блузку и спустить с плеч, а сам вооружаюсь фонендоскопом. Звуки внутри жирного тела совсем не те, что внутри тела, где всем органам достаточно пространства. Все вынуждено работать интенсивнее. Вести войну за пространство. Причем заведомо безнадежную. Ведь жир повсюду. Органы в осаде, со всех сторон. Я прослушиваю фонендоскопом. Прослушиваю легкие, которым при каждом вдохе приходится расталкивать жир. Медленно выдохните, говорю я. И слышу, как жир возвращается на прежнее место. Сердце не стучит, а молотит. Работает с перегрузкой. Кровь нужно вовремя закачать во все уголки и закоулки тела. Но и сосуды окружены жиром. Теперь спокойно вдохните, говорю я. Жир упорствует. Двигается, конечно, когда легкие стремятся наполниться воздухом, но уже не освобождает захваченное пространство. Борьба идет за сотые доли миллиметра. Незаметно для невооруженного глаза жир переходит в наступление. Я перемещаю фонендоскоп на переднюю сторону тела. Между грудями бывшей министерши поблескивает тонкая струйка пота, словно водопад вдали, низвергающийся с высоты по горному склону. Я пытаюсь не смотреть на сами груди. А в голову, как всегда, лезут дурацкие мысли. Ничего не могу поделать. Думаю о муже экс-министерши, «драматурге», который бóльшую часть года сидит без работы. Интересно, кто лежит сверху, а кто снизу. Вначале сверху он. Только не может найти опору. Соскальзывает с ее телес, как с заполненной лишь наполовину водяной кровати либо с плохо надутого прыжкового мата. Или, наоборот, слишком глубоко проваливается. Вцепляется руками в плоть. Вообще-то ему бы не помешали веревки и крючья. Не получается, пыхтит жена и отталкивает его. Теперь он снизу. Мне представляются груди над его лицом, как они мягко обрушиваются вниз. Сперва полное солнечное затмение. Свет пропадает. Потом становится нечем дышать. «Драматург» что-то кричит, но все звуки глохнут под грудями, целиком закрывающими лицо. Они чересчур горячие и уже не вполне сухие. Лиловый сосок размером с десертную тарелку затыкает ему рот и нос. Затем под тяжестью стопятидесятикилограммовой супруги с сухим треском ломается первое ребро. А она даже не подозревает о беде. Хватает его член, заталкивает в себя. Поскольку и там полным-полно жира, проходит некоторое время, пока она убедится, что все идет как надо. Между тем ломается еще несколько ребер. Тут как со зданием в десять этажей, подрядчик едва успел вполглаза посмотреть на чертежи, а строительные рабочие на нижнем этаже уже принимаются сносить несущую стену. Сперва возникают только трещины, затем вся конструкция начинает шататься. И в итоге обрушивается. Языком она щекочет ему ухо. Это последнее, что он ощущает. И слышит. Язык сенбернара, заполняющий всю ушную раковину. Выдохните еще раз, говорю я. Как поживает ваш муж? Работает? Мне бы надо сказать ей, что долго так продолжаться больше не может. Пространства недостает не только внутренним органам. Суставы тоже испытывают огромную перегрузку. Все работает на износ. Коленные чашечки, голеностопные суставы, бедра. Это сравнимо с перегруженным седельным тягачом. На спуске тормоза перегреваются, тягач идет юзом, сносит ограждение и в итоге летит под откос. Однако же я выдвигаю ящик стола, достаю рецепт. Жаркое из свиной вырезки, с черносливом и красным вином. Я вырезал рецепт из журнала. Экс-министерша любит готовить. Стряпня — ее единственное хобби, ничем другим она не интересуется. И рано или поздно достряпается до смерти. Умрет, уткнувшись лицом в сковороду.

Ралф Мейер тоже отличался излишней толщиной, правда на другой манер. Можно сказать, более «естественный». Его габариты поначалу пускали тебе пыль в глаза. Лишний вес облегал его фигуру как слишком просторная одежда. Но, прослушивая его в тот первый визит ко мне, я опять же слышал звуки, какие у здоровых людей слышишь редко. Фонендоскоп я приложил к его голой спине. Прежде всего дыхание. Тяжелое, затрудненное, словно скудные крохи воздуха приходилось доставать ведром из глубоченной шахты. Сердцебиение у него сопровождалось гулким эхом. Как при колокольном звоне. Ниже, в кишечнике, в нижней части желудка, клокотало и бурлило. Он любил полакомиться ракообразными и птицей, впоследствии я сам в этом убедился. Из тушек мелкой дичи — перепелок, куропаток — он вытаскивал косточки и отправлял их в рот. Дочиста высасывал шейные позвонки, перемалывал зубами хребетики, без остатка выжимая весь сок. «Каждый вечер я играю на сцене, — сказал он. — А днем репетирую новую пьесу. И уже не выдерживаю». Мое имя ему назвал один коллега, так он объяснил. Мой многолетний пациент. Этот коллега и рассказал ему про таблетки. Про то, что у меня легко получить рецепт на такие таблетки — бензедрин, амфетамины, эфедрин. Вот он и интересуется, не считаю ли я как врач, что это для него лучше всего. Я прослушал его фонендоскопом. Всерьез спрашивая себя, чтó эти таблетки натворят в его организме. Бензедрин, эфедрин, амфетамин — фактически одно и то же, только названия разные. Сердцебиение учащается, зрачки расширяются, просвет кровеносных сосудов увеличивается. На несколько часов сил вроде как прибывает.

В самом деле, по части назначения определенных медикаментов меня можно назвать покладистым. Да, я покладист. Зачем человеку полночи лежать без сна, если, приняв всего-навсего один миллиграмм лоразепама, он проспит до полудня? Иные медикаменты повышают качество жизни. Некоторые мои коллеги предостерегают пациентов, что можно попасть в зависимость. Дадут кому-нибудь рецептик на валиум, а в следующий раз, когда пациент просит повторный рецепт, к ним вдруг уже не подступиться. Я смотрю на это иначе. Одному нужен пинок под зад, другому требуется, чтобы в течение нескольких часов голова думала поменьше. Все эти медикаменты хороши своей простотой. От пяти миллиграммов валиума тоже станешь поспокойнее, но не потребуется и трех миллиграммов бензедрина, чтобы человек до пяти утра шастал по городу. Или, к примеру, кто-то не смеет заходить в магазины и боится заговаривать с девушками. После двухнедельного курса сероксата он является домой с дюжиной сорочек от Хьюго Босса, настольной лампой от Алана Сетскоу и пятью парами брюк из магазина «Джи-стар роу ритейл стор». Через три недели он заговаривает со всеми девчонками на дискотеке. Не с одной, не с двумя, а со всеми. Его больше не обескураживают ни бессловесное хихиканье, ни откровенный афронт. Недосуг ему обращать внимание на хихиканья и афронты. «Ночь уже» — это для лузеров, для прыщавых типов, которые после семи болтаются со стаканом пива в руке и в одиночестве бредут домой. Еще не вечер, знает он теперь благодаря сероксату. Вечер только сейчас и начнется. Чем раньше начнется, тем дольше продолжится. У него есть отличная первая фраза. Вернее, ему больше нет нужды раздумывать над первыми фразами. Любая сгодится. Особенно если через полминуты она уже забыта. Эти фразы потрясают своей простотой. Какая ты хорошенькая, говорит он хорошенькой девушке. А господин Мулдер тоже существует? — спрашивает он у женщины, которая представилась как Эстер Мулдер. Раньше у меня язык не поворачивался сказать такое, говорит потребитель сероксата. Пойдем ко мне домой или к тебе? Глаза у тебя красивее всего, когда ты смеешься. Если мы сейчас уйдем вместе, то вечер подарит нам кое-что еще. Можно мне прикоснуться вот сюда, или, по твоему, это нахальство? Уже через пять минут мне показалось, что я знаю тебя всю жизнь. Произнесение этих фраз освобождает — другого слова он не находит. Простота — вот что главное. Простота, когда говоришь красивой женщине, что она красива. Ни в коем случае не говори: «Ты знаешь, что очень красива?» Красивой женщине об этом уже известно. «Ты знаешь, что очень даже красива?» — так мы говорим, как правило, только дурнушке. Женщине, которая еще никогда этого не слыхала. Которой никогда и никто таких слов не говорил. Ее благодарность будет беспредельна. Позднее она примет все: грязный, немытый член прямо в лицо. Немытый член, выплескивающий на нее старое, месяцами копившееся семя. На ее пупок, на губы, на веки. Желтое семя. Желтое, как выцветшая страница книги, которую никто не хотел читать, вот она и валялась на солнце возле шезлонга. Липкое, паршивенькое семя, противно воняющее недопитой, а потом забытой в холодильнике бутылкой. Хотя, с другой стороны, случается… или нет, скажу иначе: можно побиться об заклад, что красивая женщина все же редко слышит, как она красива. Ни один из мужчин на вечеринке не отважится теперь сказать такое. Красивые женщины часто жалуются друг дружке, что окружающие воспринимают их красоту как нечто само собой разумеющееся. Столь же само собой разумеющееся, как Мона Лиза, Акрополь или вид на Большой каньон со смотровой площадки Грандвью-Пойнт. У нас нет больше слов для красивых женщин. Мы онемели. Словно воды в рот набрали. В разговорах обходим красоту красивых женщин молчанием. Случалось где-нибудь еще так замечательно пообедать в последнее время? — спрашивает рот. Какие планы на отпуск? Красавица дает обычные ответы. Поначалу она испытывает радость и облегчение, что ей задают самые обыкновенные вопросы. Заводят с нею будничный разговор. Самый что ни на есть обыкновенный. Самый что ни на есть нормальный. Будто она отнюдь не красавица, а такая же, как любая другая. Но со временем это все ж таки начинает действовать ей на нервы. Что ни говори, ситуация выглядит странно. Красавица несет свою красоту как плюмаж над головой. И странно, что все вокруг болтают о чем угодно, ни словом не упоминая про плюмаж.