Новый американский молитвенник - Люциус Шепард Страница 10

— Лучше съешь это сразу, пока не остыло.

На что она, невесело рассмеявшись, ответила:

— Это что, тоже метафора?

Я прекрасно понимал, на что она намекает, но сделал вид, будто до меня не дошло.

— Если не хочешь есть, может, пойдем погуляем?

Позади казино лежала залитая лунным светом пустыня, гладкая, как сине-голубой пляж, и на сверкающем песке четко, словно на гравюре, вырисовывались тени кустов и кактусов. На небе, как на индейском одеяле, несимметричные группы крупных звезд выступали так ясно, что их можно было принять за символы неведомого языка. Ничто, кроме шума машин, изредка проносившихся по автостраде, не нарушало тишину. Мне казалось, будто я слышу поступь койотов за черной завесой столовой горы на востоке и различаю холодный шелест змеи, выползающей из-под камня. Мы ушли в пустыню так далеко, что неоновые буквы вывески «У ДЖЕННИ» сравнялись в размерах со звездами, превратившись в англоязычное созвездие. Ночной воздух был холоден. Я обнял Терезу одной рукой, и она запрокинула голову в ожидании поцелуя. Вид у нее при этом был прямо-таки жадный, хотя и осторожный, словно ей отчаянно хотелось чего-то, но она не знала наверняка, повредит ей это или нет. В лунном свете ее лицо белело, как камея. Наш поцелуй начался скромно, с деликатных касаний губами, но скоро перешел в глубокий засос. Но вот Тереза оторвалась от меня и испытующе заглянула мне в лицо, словно обнаружила новую причину для сомнений, и тогда я сказал:

— Знаешь, Тереза, нам надо просто жить, а не анализировать.

— Угу, — сказала она и переложила мою руку со своей талии на грудь.

Я покатал ее сосок между пальцами, пока тот не затвердел. Она издала судорожный вдох, в котором явно прозвучало слово «Бог», и обхватила меня руками за шею. Грудью я ощущал удары ее сердца. Я прижимал ее к себе, гладил по волосам, одними губами шептал «Я люблю тебя», боясь произнести эти слова вслух, хотя мы столько раз говорили их друг другу раньше, — теперь, на пороге жизни вдвоем, мне вдруг показалось, что я могу как-то исказить их смысл, напугать ими Терезу, — не зная, хочет она постоять так еще или ждет, когда я предложу вернуться в мотель, как вдруг, подняв голову и взглянув поверх ее макушки вдаль, с тревогой заметил человека в темной одежде и широкополой шляпе, который стоял в тени огромного кактуса шагах в сорока от нас. Пьянчужка какой-нибудь, подумал я. Наверное, повернул от автостоянки не туда и заблудился в пустыне, где спал, пока мы его не разбудили. И вдруг он испарился. То ли это мое воображение сыграло со мной злую шутку, то ли он просто шагнул за кактус и скрылся в другом измерении, не знаю. Но мне даже показалось, будто он одобрительно кивнул мне перед тем, как скрыться, точно весьма довольный увиденным и тем, что все идет так, как он задумал.

Когда мы вернулись в комнату, сила желания, копившегося и созревавшего в нас весь последний год, победила тревогу, и, хотя не без некоторой неловкости, в целом все прошло так гладко, что наутро, вспоминая эту ночь, я представлял себе нас двоих в центре белого круга, где наши тела медленно изгибались в унисон движениям ползущей ящерицы и крадущегося койота, хищной побежкой паука по камням залитого звездным светом патио, вместе с ними образуя ритм, который развеял последние злые чары ядовитого солнца. Когда на следующий день мы достигли Першинга, светло-коричневые, желтые, розовые и фиолетовые оттенки города и Раскрашенной пустыни вокруг показались нам призрачными, как будто омытая луной синева нашей первой ночи приглушила все остальные цвета. С тех пор каждый вечер, когда мы запирали магазин и уходили в квартиру, чьи глинобитные стены, индейские покрывала и грубая, тяжеловесная мебель наводили на мысли о пустыне, которая скрывалась за постепенно черневшими прямоугольниками окон в крапинках звезд, я чувствовал, как рассеиваются мои страхи, порожденные светом дня, и меня снова охватывает страсть к этой необычной тихой женщине, чья непохожесть на других, по крайней мере в моих глазах, была не только внешней. Внутри себя самого я ощущал нечто вроде горнила, в котором выковывались желания, но в ней ничего такого не было. Она была похожа на лабиринт без всякой тайны в центре, тайна окутывала ее всю. Я шел по лабиринту ее души, сворачивал за угол, надеясь, что тут-то мне и откроется секрет ее глубинного спокойствия, но не встречал ничего, кроме нового коридора. Ничто не пробуждало в ней недовольства, ее удовлетворенность казалась неколебимой. Сознание того, что одной из причин этого довольства являюсь я сам, меня завораживало, отчасти потому, что мне никогда еще не доводилось ощущать себя в роли того самого недостающего фрагмента, венчающего мозаику чьего-либо бытия, за исключением тех случаев, когда речь шла о хаосе и бедах.

Как-то ночью, когда с момента моего приезда в Першинг прошло недели две, мы взяли машину и поехали в пустыню, где к западу от города стояли утесы, на отрогах которых мы и занялись любовью. Позже, лежа бок о бок с ней под колючим индейским одеялом, я приподнялся на локте и рассказал ей о том, как я ее понимаю. Воздух был холоден и прозрачен, и луна являла свой ископаемый лик, желтый, словно череп древнего тибетского святого, незаменимый в ритуалах. Свет, который она источала, был серебристым, и, когда Тереза перекатилась на спину, серебряные блики вспыхнули в ее глазах.

— Дело тут не в довольстве, — сказала она и тут же отвлеклась, словно прислушиваясь к шепоту песчинок, которые ворошил легкий ветерок. — Ты — первое, чего мне захотелось за много лет, но мне нужно большего. Может быть, ребенка. Или карьеру… в общем, магазина мне мало. Не знаю. Пойму со временем.

Я сказал, что не понимаю, когда это — «со временем».

— Когда я была маленькой, то хотела все то, что, как мне говорили, положено хотеть. Образование, работу, хорошую зарплату. И я торопилась получить все побыстрее. А в результате порядком попортила себе жизнь и снова оказалась здесь. — Она погладила меня по руке, кончиками пальцев следуя за очертаниями мышц. — Раньше я думала, что я не из тех, кто рискует. А потом поняла, что всю жизнь только и делала, что рисковала. Правда, тогда я так не думала, ведь другие убедили меня в том, что это совсем не страшно. Ну, то, что положено хотеть. И тогда я приучила себя не спешить. Сначала подумать, надо мне это или нет, а уж потом добиваться.

— Насчет нас ты, по-моему, так ничего и не придумала, — сказал я.

— Да нет, я точно знала, — ответила она. — Только забыла, как это делается.

Я прижал ладонь к ее животу.

— Значит, ты хочешь сказать, что мне тоже не следует торопиться.

— Ты потерял десять лет. Может, тебе как раз и надо поспешить.

Она стала смотреть вверх, на звезды. Самые крупные подмигивали так заметно, что были похожи на бриллиантовую наживку, покачивающуюся на крючке. Мне вдруг стало интересно, что навахо видят там, наверху. Уж наверняка не Ковш и не Малую Медведицу. Откуда-то из-за утесов донесся надсадный вой внедорожника, — наверное, курьер из аптеки спешил в резервацию. От этого звука мне стало немного не по себе, словно прорвался теплый пузырь, до сих пор надежно скрывавший нас от внешнего мира, и тут же у меня возникло ответное желание закрыть эту брешь, для чего я снова скользнул рукой Терезе между ног и принялся шуровать пальцами. Ее веки опустились, дыхание стало прерывистым. Лицо стало удивительно умиротворенным. Я любил наблюдать, как она меняется. Сначала чувства рвутся наружу, миг — и их сменяет потерянный взгляд. Я погрузил в нее два пальца и задвигал ими, чтобы она кончила. Себя я в тот момент ощущал где-то над ней, как будто был поваром, который колдует над соусом, вдыхая поднимающийся от него пар, и готов, едва ощутив тончайшее изменение аромата, добавить в него чуток того или щепотку другого. Скоро по ее животу пробежала судорога, она свела бедра, зажав ими мою руку, чтобы я перестал двигаться. Она притянула меня к себе, шепча что-то неразборчивое, и я испытал детский восторг от того, что доставил ей удовольствие, а еще от того, что она обнимала меня и шептала мне слова любви.