Госпожа отеля «Ритц» - Мелани Бенджамин Страница 10

Июнь 1940 года

– Почему мы делаем это, Перл? – Бланш помнит, как в 1923 году, сразу после того, как забавный Клод Аузелло попрощался с ней, договорившись об ужине вечером, она задала этот вопрос подруге. У нее в кармане лежала телеграмма от Джали, извещавшая, что он задерживается на неделю. – Почему мы влюбляемся в мужчин, которые говорят красивые слова только для того, чтобы затащить нас в постель? Которые заставляют нас пересечь океан даже без контракта, не говоря уже об обручальном кольце?!

Если она поедет с ним в Европу, он сделает ее кинозвездой в Египте, – обещал ее прекрасный принц, ее возлюбленный. Она станет такой же роскошной и величественной, как Клеопатра; у нее будет собственный катер на Ниле. Он женится на ней… Но нет, он никогда не обещал этого; во всяком случае, так многословно.

– Потому что мы сентиментальные дуры! Мы – женщины в мужском мире. И мы достаточно глупы, чтобы верить, что сможем забыть об этом, если найдем «того самого».

– Но я люблю Джали! Правда! Я просто сумасшедшая…

– Забудь о Джали. Сходи куда-нибудь с этим Аузелло – он чуть из штанов не выпрыгнул при виде тебя! Развлекись, малыш. Как следует развлекись!

– Но Джали хотел показать мне Париж. – Бланш сняла с языка табачную крошку и стряхнула пепел в черную пепельницу с выпуклой позолоченной надписью «Отель Кларидж».

– Джали здесь нет. Думаешь, окажись он на твоем месте, он стал бы кого-то ждать?

Бланш невольно рассмеялась при мысли о том, что Джали ждет ее или какую-то другую женщину. Если мир и впрямь принадлежал мужчинам, то принц Джали Леден жил в Эдемском саду; женщин отправляли туда, чтобы преподносить ему яблоки – желательно между грудей.

Но Бланш все равно поехала за ним в Париж, разбив сердца родителей и бросив все, что знала, чем дорожила. Просто потому, что она – дерзкая эмансипированная красотка, девушка в стиле джаз – еще не знала, что делать с любовью. И решила следовать зову своего сердца.

К удивлению Бланш, это привело ее вовсе не в Египет.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ГОСПОЖА ОТЕЛЯ «РИТЦ»!

Застыв на верхней ступеньке лестницы, Бланш улыбается и кланяется толпе, которая смотрит на нее снизу вверх. Потом невольно смеется.

Этот шуточный титул, который мог бы присудить себе ребенок, на самом деле придумал Клод. Он сделал это из раздражения. Слишком устал от того, что жена вмешивалась в его дела, злился, что она пила, завидовал ее умению заводить друзей. Когда в конце длинного дня, который для него еще не закончился, он увидел, как она ужинает бутербродами с шампанским в компании прислуги, то презрительно поджал губы и называл жену госпожой отеля «Ритц». Это вовсе не было комплиментом…

Но Бланш приняла свой новый титул как должное.

После семнадцати лет брака, даже с парнем, который чуть не выпрыгнул из штанов, когда увидел тебя впервые, комплименты редки, а обиды привычны, как герань весной. Молодой человек, который так пылко ухаживал за ней, боролся за нее, даже бросил вызов египетскому принцу, превратился в обычного мужа. Но она не может винить его за это, потому что и сама превратилась в самую обычную жену.

Только «Ритц» заставляет Бланш забыть об этом, когда ее подданные, как сейчас, склоняются перед ней; когда она – свежая и, как изысканный подарок, завернутая в дорогое платье, в своих идеальных туфлях, – спускается по лестнице в маленький вестибюль, выходящий на улицу Камбон. Ее со слезами на глазах обнимают горничные: «Ах, мадам Бланш, мы так боялись за вас!» Одна из них тянет мадам Аузелло за рукав, поворачивает к ней бледное лицо с огромными карими глазами, ввалившимися от бессонницы, и шепчет: «Мадам, я знаю, что вы… Мы слышали, понимаете… Мне говорили, что вы когда-то поменяли…»

Бланш качает головой и прижимает палец к губам; ее сердце начинает бешено колотиться. Она только что заметила внизу немецкого солдата; он стоит на страже у входа в длинный коридор, соединяющий два крыла отеля «Ритц». Наклонившись, чтобы поцеловать девушку в щеку, она шепчет: «Приходи ко мне сегодня вечером, после десяти. Одна». Та задыхается, почти всхлипывает, но все-таки берет себя в руки.

Бланш продолжает спускаться по лестнице; коридорные хватают ее руку своими грубыми перчатками и трясут так, что она чуть не выскакивает из сустава: «Мадам Аузелло, вы дома! С Божьей помощью теперь все снова пойдет на лад!».

– Как дела, ребята? – спрашивает она. Пока посыльные подробно и живо описывают, как обстоят дела, Бланш смеется так сильно, что складывается пополам и кладет руку на ноющие ребра. Она понимает, что реагирует слишком эмоционально: слишком много смеется, слишком широко улыбается. Но иначе нельзя. Потому что иначе она разрыдается. Так много любимых лиц пропало; особенно пострадал мужской персонал… В ее силах только молиться, чтобы исчезнувшие молодые люди вернулись после освобождения, а не сгинули в немецких лагерях для военнопленных.

Потом открывается дверь, и наступает тишина: больше никакого смеха, никаких неприличных историй. Коридорные и горничные отступают к перилам лестницы и стенам вестибюля, потупив глаза. Они стоят по стойке смирно, боясь пошевелиться.

Потому что это она. Мадемуазель.

Эта стерва Коко Шанель.

Она входит с улицы и, увидев, что происходит в вестибюле, останавливается. Прищурившись, смотрит на Бланш. Картинно раздувая ноздри, Шанель с нескрываемым отвращением, даже ненавистью разглядывает платье Скиапарелли – эффектный принт: гигантские розовые фламинго на ярко-зеленом фоне.

– Привет, Бланш. Я вижу, вы хорошо провели время, – мурлычет она, доставая из сумочки сигарету и властно протягивая ее ближайшему посыльному, который зажигает ее дрожащей рукой. – Ты похудела, дорогая. Возможно, скоро тебе не придется носить мусор: ты сможешь влезть в мою одежду.

Шанель, разумеется, одета в одно из своих творений: черное платье из джерси, задрапированное так элегантно, что Бланш влюбляется в него с первого взгляда. Эта женщина знает, как сшить платье; это уж точно.

– Я тоже рада тебя видеть, Коко, дорогая. – Она улыбается, зная, что Шанель терпеть не может, когда ее называют Коко, а не «мадемуазель». – Ты ничуть не изменилась. Вижу, палка все еще торчит из твоей костлявой задницы.

Воцаряется тишина; перед тем как поклониться, женщины-соперницы оценивают друг друга. Когда Коко начинает подниматься по лестнице, та самая палка делает ее спину прямой и неподатливой, как кирпичная стена.