Метромания - Ирина Майорова Страница 10

Катя на цыпочках вернулась в свою комнату, медленно, будто у нее был грипп и болели все, даже самые маленькие косточки, легла в постель и натянула до глаз одеяло. Она лежала и думала о том, что мама всегда боялась метро. Никогда никому об этом не говорила, но Катя-то догадывалась – по тому, как потела мамина ладонь, когда они спускались по эскалатору, по тому, как крепко она сжимала дочкину руку. В вагоне, когда садились рядышком, Кате приходилось разлеплять пальчики – их будто склеили карамелью или даже канцелярским клеем из прозрачной бутылочки, которую нужно носить на кружок аппликации. «Наверное, мама знала, что в метро с ней случится что-то страшное, поэтому и боялась», – сделала вывод Катя и горько, безысходно заплакала.

Именно с того воскресенья, когда приезжала тетя Люба, Катя начала замечать, что соседки, бабушкины подруги, да и учителя в школе смотрят на нее с жалостью, тогда же стала слышать доносившийся вслед шепот: «Бедная девочка, круглой сиротой осталась».

Своего папу Катя видела только на фотографиях. Он умер за месяц до рождения дочки. Сергей Григорьевич Гаврилов был подполковником Советской армии, военным хирургом. Сразу после свадьбы его отправили в командировку в Африку. Молодая жена (Надя была младше мужа на двенадцать лет) поехала с супругом. Через полгода Надежда забеременела, и, когда подполковнику дали отпуск, в самолете, взявшем курс на Москву, будущей маме пришлось сесть на место стюардессы в первом за кабиной пилотов ряду. Разместиться в обычном пассажирском кресле мешал огромный живот. Других неудобств беременность Наде не доставляла: не было ни изнуряющей дурноты, ни отеков, ни острого, непреодолимого желания попробовать чего-то абсолютно несъедобного: ваксы, земли, известки… Сергей Григорьевич был специалистом в области военно-полевой хирургии, но жену в первые месяцы беременности наблюдал сам: среди командированных из Союза врачей акушера-гинеколога не было, а доверить жену фельдшеру из местных он не захотел. Отправляясь в Москву, Гавриловы уже знали, что Надя носит близнецов. Прикладывая фонендоскоп к растущему не по дням, а по часам животу супруги, подполковник ясно слышал два сердцебиения. Еще в Африке они решили, что Надя останется в Москве под присмотром свекрови – Натальи Сергеевны. А когда родятся малыши, подполковник Гаврилов постарается уговорить начальство отпустить его на неделю домой. Месяц отпуска пролетел быстро, и, провожая мужа к месту службы, Надя – ей от этого даже было немного совестно – не испытывала грусти расставания. Во-первых, через два месяца Сережа прилетит посмотреть на сыночков (подполковник Гаврилов почему-то был уверен, что родятся именно сыновья), во-вторых, за эти несколько недель они так сдружились, так славно поладили с Натальей Сергеевной, ну а в-третьих, во благо отчаянно молотивших ножками Сашеньки и Витеньки ей, конечно же, лучше рожать в Москве. А время до родов за хлопотами по добыванию красивой, в яркий цветочек байки, пошиву пеленок-распашонок, покупке одеял и кроваток пройдет быстро.

Сережа прилетел в Москву раньше, чем обещал. Через месяц. В цинковом запаянном гробу. Наталье Сергеевне и Наде сообщили, что подполковник Гаврилов скоропостижно скончался от какой-то не изученной еще современной медициной болезни. Сгорел за три дня. Надежда мужа не хоронила. У нее начались преждевременные роды. Мальчик появился на свет мертвым. Второй плод остался в матке и, к удивлению врачей, рождаться раньше срока не собирался. Лежавшая с Надей в одной палате тетка-акушерка объяснила соседке-первородке, что такое с разнояйцевыми близнецами случается. Очень редко, но бывает.

Катя появилась на свет ровно через месяц после братика. Здоровенькой, с хорошим, не свойственным близнецам весом – три килограмма сто пятьдесят граммов.

…Пятый класс девочка закончила с одними пятерками и получила две грамоты – за отличную учебу и за победу на районном конкурсе детского рисунка. Тогда же, в последних числах мая, Наталье Сергеевне разрешили оформить над внучкой опеку. Надежды на то, что продолжавшая формально числиться без вести пропавшей гражданка Гаврилова Н. П. жива, не осталось ни у кого: ни у чиновников, ни у родных. В то, что мама вернется, верила только Катя. И очень хотела, чтобы верили и остальные. Ей казалось, что если все будут ждать маму, как ждет ее она, та обязательно вернется. Откроет дверь своим ключом, сядет на банкетку в прихожей и, расшнуровывая ботинки, позовет: «Катена! Куда опять мои помпошки запропастились?» И Катена метнется к шкафу, куда спрятала (чтоб никто другой не обувал, не занашивал) мамины любимые мягкие тапочки с вязаными шариками на плетеных шнурках, помчится с ними в прихожую, сядет на корточки и уткнется головой в мамины колени.

Был конец августа, до начала занятий в школе оставалось меньше недели, когда Катя услышала, как бабушка говорит кому-то по телефону: «Да какая теперь надежда? Почти год прошел. Уже и косточки, наверное, истлели». Маленькое Катино сердце от этих слов зашлось криком, а потом разорвалось на тысячи кусочков, обдав острой болью щуплое тельце изнутри. Катя бросилась на бабушку и стала колотить ее по животу, груди, бокам острыми кулачками: «Не говори так! Мама живая! Она вернется! А ты… Ты скоро сама умрешь!» Бросив трубку на пол, бабушка пыталась поймать Катины кулаки, прижать ее к себе… Когда ей это наконец удалось, Наталья Сергеевна, обнимая сотрясающуюся в рыданиях внучку, прерывающимся голосом сказала: «Да с чего ты взяла, что это я о маме? Я о совсем другой… совсем другом человеке. Конечно, мама жива, и она вернется, обязательно вернется».

На сей раз бабушкина ложь не помогла – прочная стена надежды, за которой девочка жила последние месяцы, рухнула, осталась одна пыль. Следующим утром Катя извлекла из шкафа мамины «помпошки» и положила их в прихожей на полочку, где хранилась обувь для гостей. Потом вынула из-за стекла серванта большую мамину фотографию в рамочке и поставила на комодик в углу, рядом с папиной в темной рамке. У себя в комнате нашла в маленьком ящичке, среди аккуратных рулончиков лент для кос, черный атласный «рулетик», отрезала от него небольшой кусок для черной траурной полоски на маминой фотографии. Все это она проделала молча, сосредоточенно и четко, без единого лишнего движения…

С того августовского дня Катя стала учиться жить без мамы и без надежды. А место в сердце, где до сей поры жила вера в мамино возвращение, начало заполняться страхами. Первым туда заполз страх метро. Теперь, когда они с бабушкой подходили к станции, у Кати перехватывало дыхание, а внутри грудной клетки, как голубь о стекло, начинал биться ужас. Ей хотелось кричать, топать, упираться ногами, упасть на землю, но она послушно шла за бабушкой, чувствуя, как покрываются по2том ее маленькие ладошки. К счастью, в метро ей приходилось ездить нечасто и, как правило, по выходным, когда там было мало народу. Каждое второе воскресенье бабушка вывозила внучку в музей, на детский спектакль или симфонический концерт. Катя смотрела на сцену, делала вид, будто наслаждается музыкой или постановкой, хлопала, когда зал начинал аплодировать, но думала только о том, что домой им с бабулей предстоит возвращаться на метро.

В аттестате у Кати Гавриловой было всего две четверки: по геометрии и физике, но вместо того, чтобы подать документы в вуз, она поступила на курсы парикмахеров, которые незадолго до этого открылись в их районе. Узнав об этом, Наталья Сергеевна слегла с высоким давлением. Но вскоре с выбором внучки смирилась и даже начала находить в ее будущей профессии положительные стороны. «С таким делом в руках, – уверяла она соседок, – нигде не пропадешь. Парикмахеры и маникюрши всегда и везде нужны. Так что Катя без работы не останется. В отличие от дипломированных инженеров и филологов, которые не сегодня завтра на паперть пойдут…» В словах Натальи Сергеевны был большой процент сермяжной правды, и бабушки поступивших в престижные вузы внучек удрученно кивали: «И не говори! Вот времена!»