М.Ф. - Энтони Берджесс

– Господи помилуй, совсем голый?

Все это было давным-давно. Я в то время еще не достиг совершеннолетия и теперь накладываю на того неоперившегося юнца в спальне «Алгоикина» позы и речи, которые называю взрослыми. Не думаю, например, чтобы я в самом деле ответил:

– Скажем, функционально голый. Все оперативные зоны наружу.

– И при белом свете?

– При лунном. При девственном свете массачусетской луны.

Между нами лежала неутолимая печаль Лёве. Поверьте, что я сказал следующее. Всему поверьте.

– Идея была ее главным образом. Она сказала, можно считать это формой протеста. Сама, давно выйдя из студенческого возраста, не совсем вправе протестовать. Значит, это был, используя британское выражение, мой номер. Бесстыдное публичное совокупление как способ выражения возмущения. Против тиранических демократий, войн во имя мира, принужденья студентов к учебе…

– Вы признаете это бесстыдством?

– Скелетообразные индейские дети едят собачьи экскременты, когда посчастливится отыскать.

– Я спрашиваю, вы приз…

– Не было вообще никакого бесстыдства. Все произошло возле Мемориальной библиотеки Ф. Джаинату. Помощница библиотекаря мисс Ф. Карика только что заперла ее на ночь. Я отчетливо видел браслет-змейку, когда она ключ поворачивала.

Отчасти мысли мои были заняты сочиненьем шарады про Лёве. [5]Вот к чему я пришел:

Тевтонский гордый горлопан,

В зубах его зажат баран.

Лёве, юрист, опечаленно сидел в кресле, а я, нераскаянный, валялся на кровати. Голый, но не совсем. Он носил сдержанно радужный костюм из сингалина для свирепствовавшей снаружи нью-йоркской жары, жестокой, как зима. Из львиного в его внешности были лишь волосатые лапы, но это, в конце концов, родовое свойство животных. Однако фамилия вынуждала меня признать волосатость нечеловеческой и чувствовать при виде нее необъяснимый предостерегающий спазм внизу живота. С подобными спазмами – правда, в печени – я познакомился, когда профессор Кетеки излагал проблему той записи в дневнике Феивика от 2 мая 1596 года. Докурив сигарету, я ткнул ее в другие окурки. Лёве принюхался к дыму, как зверь. Спазм.

– Это… э-э-э… галлюциноген?

– Нет. «Синджантин». Продукт Монопольного управления Республики Корея.

Я вычитал это на белой с зеленоватым золотом пачке, и добавил:

– Я впервые наткнулся па них на Монреальской выставке. И именно там впервые почувствовал всю порочность разграничений. Пересек границу, но все же остался в Северной Америке.

Лёве вздохнул, издав как бы (спазм) миниатюрное взрывное рычание. В очках сверкнуло отражение пылающей Западной Сорок четвертой улицы.

– Не стоит говорить, – не стоило ему говорить, – как был бы шокирован ваш отец. Выброшен из колледжа за постыдный бесстыдный…

– Коллеги-студенты восстали за мое восстановление. В кампусе гремят выстрелы. На закате жгут книги – реакционера Уитмена, фашиста Шекспира, гнусного буржуя Маркса, Вебстера с его многословием. Студент вправе публично трахаться.

Я вытащил из пачки еще синджантинку и сунул обратно. Надо было следить за здоровьем. Я был худым и слабым. Страдал ревмокардитом, разнообразными типами астмы, колитом, нервной экземой, истечением семени. Признавал себя психически неуравновешенным. Предавался сексуальному эксгибиционизму, несмотря на малую физическую энергию. Мозг мой любил, чтоб его пичкали разрозненными крохами бесполезных сведений. Если факт оказывался бесполезным, я безошибочно его усваивал. Но я решил исправиться. Собирался разузнать побольше о произведениях Сиба Легеру. Хотя это действительно бесполезно – кто заинтересуется, кто захочет узнать, многим ли даже имя известно? А произведения Сиба Легеру волновали меня возвышением бесполезного, нежизнеспособного, неклассификабельного до…

– Боже мой, как же можно дойти до такого безумства?

– Все дело в лекции, прочитанной профессором Кетеки. О ранней елизаветинской драме.

– Но, как я понимаю, вы должны изучать бизнес-менеджмент.

– Не вышло. Мне посоветовали переключиться на что-нибудь бесполезное. Меня ужаснуло отсутствие океанических мистерий в бизнес-менеджменте. Впрочем, если подумать, елизаветинская драма может многому научить в бизнесе. Интриги, кинжалы во тьме, предательство братьев, отравленные банкеты…

– Ох, ради бога…

– Речь шла о записи в дневнике Фенвика. Он отмечал чудеса в жизни Лондона, привлекавшие провинциала или чужестранца-изгнанника. И летом 1596 года видел пьесу в театре «Роуз» в Бэнк-сайде. И записал о ней только одно: «Золото, золото, даже номинально». Профессор Кетеки был пьян тем утром. Жена его родила сына, первенца. В третьем ряду чувствовался запах скотча. Кетеки, с журавлиной фигурой, с совиной головой, пробубнил в высшей степени невразумительную лекцию, как бы отлакированную запахом скотча.

Наверно, последних слов я фактически сказать не мог. Но фактически сказал:

– Хотя вполне вразумительно предложил двадцать долларов каждому, кто сумеет назвать виденную Фенвиком пьесу.

– Слушайте, у меня клиент в…

– И меня озарило. Я встречался с мальтийской девушкой из Торонто, изучавшей родную литературу. В одном показанном ею тексте мне в глаза бросилось слово jew, [6]которое произносится «джу». Она сказала, что это предлог «или». Но английский предлог «или» – оr – по-французски и в геральдике значит «золото». Вдобавок однажды она назвала меня похотливым, как фенек, то есть кролик. Таким образом, Фенвик вполне мог быть Фенеком, – полагаю, довольно распространенная на Мальте фамилия, – и англоязычным мальтийским агентом английского рыцарского капитула. Виденная им пьеса должна была быть «Мальтийским евреем» Марло. Я получил от Кетеки двадцать долларов, прежде чем он успел вытереть мел с пальцев. Эти деньги я пропил.