Страшно жить, мама - Анна Златковская

Мама и я. Вот и вся семья. Отец был, но весьма зыбким расплывчатым предметом маминых негодований. Мама любила отца те недолгие полгода, которые он провел с ней. Отец был плохим художником, работал в театре, устанавливал декорации. Постоянно выпивал по пятьдесят грамм водки в обед и страстно любил женщин. В них он видел вдохновение, подпитку творческой энергии, поэтому вдохновения часто сменяли друг друга. Отец рисовал, картины прятал за старый платяной шкаф, искал новую женщину, потом снова рисовал, выпивал и верил, что его работы имеют будущее. Может, однажды они будут висеть в картинной галерее, а не прятаться в темном нежилом углу. В кармане рубашки он носил мастихин. На кисти руки всегда было пятно краски – то синее, то красное. Символ его художественного духа. Подозреваю, что эти пятнышки он старательно рисовал каждое утро перед выходом на улицу. Плачевная карьера не убила в нем романтизм и веру в светлое завтра. Будучи неудачником, он являл собой неутомимого бунтаря против системы, общества, политической власти. Ему, казалось, важно было выступать против всех. Обожал шумные застолья, походы, друзей-собутыльников, неплохо бренчал на гитаре и даже, что вообще удивительно, вязал на спицах. Этому отца научила его мама, моя бабушка, умершая, когда ему было двадцать пять. «Если бы твой отец женился на мне, – говорила мне мама, – то свекровь у меня была бы редкостная сука». Вот и вся характеристика бабушки. О своих дедушках я вообще ничего не знала.

Мне, маленькой, ужасно не хватало людей вокруг. Хотелось, чтобы, как у всех, у меня были бабушки и дедушки, дарящие бесчисленное количество странных игрушек. Хотелось конфет и шоколадок из их рук, нудных нравоучений и новых запахов, пусть то старой кофты или вязаного покрывала, засахаренных конфет в вазочке или таблеток валидола.

Услышав про суку, я обрадовалась, что у меня есть только мама. Потому что с мамой было непросто, и выдержать еще одну суровую женщину я, наверное, не смогла бы. Бабушка по маминой линии в моей жизни все-таки появилась, но гораздо позже, в тринадцать лет. Она была глубоко оскорблена тем фактом, что мама родила меня вне брака, от какого-то пьяницы, да при этом в силу чувств. «Блудница и проститутка», – только и вымолвила бабушка, когда мама позвонила ей, чтобы обрадовать внучкой. И пропала, окатывая молчаливым презрением дочь и меня.

Отец оставил маму ночью. На часах было два, за окном лил дождь, она лежала рядом с ним, уткнувшись носом в подмышку. Сказала, что беременна, что у них будет замечательный сын и, может, он, наконец, сделает ей предложение. Уснула. Не слышала, как он тихо встал с дивана. Пошарил под ним в поисках носков. Оделся, допил вино прямо из горлышка. На прощание не смыл за собой в туалете и ушел. Мама утром рыдала в голос, била рюмки, истошно кричала на балконе, что все мужики сволочи. Истерика длилась с семи до девяти утра. Это было воскресенье. Успокоившись, она принялась за уборку.

– Вычищу к черту твой дух, – злобно шипела она, вытирая пыль с полок. А внутри нее была я. У меня уже билось сердце, и я, покачиваясь в маминых водах, ощущала ее недовольную вибрацию. Нас объединяло ощущение весьма грустного будущего, грядущего одиночества. Мама, правда, была уверена, что родится сын. Назвала меня Димкой, и когда я родилась, когда акушерка сунула ей под нос мои ножки, она в недоумении спросила:

– А где писюн?

– Какой писюн, мамаша?! – гаркнула акушерка. – Девку родила!

– Несчастная, – прошептала мама.

Нарекла Анжеликой. Пока все вокруг называли девочек Танями, Ирами и Олями, мама решила, что раз девочка, судьба незавидная, всю жизнь метаться и маяться, то пусть хотя бы имя будет красивое. Желанное имя, любила говорить мама. С таким именем каждый мужик будет тебя вожделеть. А тех, кого вожделеют, не бросают. Отцу она послала открытку, в которой карандашом написала: «Поздравляю, теперь твое существование на земле оправдано, говнюк: ты стал отцом».

Отец приехал к нам домой, но мама его не пустила. Он звонил и звонил в дверь, я орала от этого кричащего нарастающего звука, мама качала меня на руках, зажмурившись. Она знала, что если откроет глаза, то не выдержит и пустит его на порог. Расклеится, размякнет, бросится с поцелуями, начнет гордиться дочерью, а этого всего не надо, не надо… Он бросил ее, и этот визит всего лишь любопытство, желание взглянуть на дочь как на единственное свое правильное и искусное творение. Отец перестал звонить, лег на коврик, откупорил шампанское и выпил всю бутылку до дна в считанные минуты. Через полчаса его прогнала соседка, пригрозив милицией. Отец ушел, оставив пластмассовую погремушку и пару беленьких пинеток.

Именно эти пинетки сломали мамину гордость, и спустя неделю она пустила отца к дочери. Она стояла возле балконной двери, на расстоянии двух метров от отца, чтобы его запах не коснулся крыльев ее носа. Отец всегда был такой: магически действовал на женщин, поэтому они всю жизнь его любили и ненавидели. Он был никем, коллеги по цеху его обливали презрением, обзывали страдальцем и лопухом, но завидовали. «Чем берет, стервец?» – шептали за спиной, когда отец обвивал талию очередной хорошенькой женщины.