Счастье™ - Уилл Фергюсон

Гранд-авеню делит город пополам, от 71-й улицы до порта, и, несмотря на восьмиполосное движение и зеленый бульвар посередине, кажется тесной и узкой. Устремленные ввысь вертикали по обе стороны улицы – внушительные эдуардианские здания, их фасады образуют две бесконечные стены. Многие построены во время Великого Калиевого Бума конца 1920-х, в типичной для того времени манере: угрюмые кальвинистско-капиталистические черты и мрачный тяжеловесный дух. Серьезные здания. С той высоты, на которой сидят ангелы, Гранд-авеню – сама элегантность, великолепный образец архитектурного величия. Но ниже, на уровне тротуаров, все совершенно иначе – замусоренные, прокопченные шумные полосы движения забиты выхлопами и злыми такси, безумными бормочущими попрошайками и суетливыми служащими. Это мир нескончаемого гама, где гул транспорта эхом отражается от зданий, превращаясь в несмолкаемую ревущую какофонию. Здесь не бывает тишины. От шума не укроешься, не убежишь, на тебя обрушивается бесконечный вал, постоянный отзвук городского рокота. Брань богов.

Если сверху основное ощущение – визуальное, на уровне тротуаров – слуховое, то ниже, в глубинах «Петли», – обонятельное, самое насыщенное и наиболее оскорбительное. Здесь, в миазмах испарений, по бесконечной мёбиусовой ленте работы, пота, соли и грязной наживы гремят-стучат поезда. Карусель, где у лошадок эмфизема, краска облезает, а вонь изо рта и запах тела масляным водоворотом кружат в воздухе, – это и есть воздух. Тела вдыхают углекислый газ, утилизируют отходы, они спрессованы липкими клиньями – утренний час пик в метро. На самом дне города, на самом нижнем его уровне царит запах.

Эдвин Винсент де Вальв (он же Эд, Эдди или Эдуинн в студенческую пору чтения поэзии) выбирается на поверхность на перекрестке Фауста и Броад-вью, точно суслик в гигантский каньон. Дождь на Гранд-авеню пачкается еще в воздухе. Тыльной стороной руки Эдвин как-то поймал каплю и оторопел – бусинка воды была уже закопчена.

Эдвин – худой услужливый молодой человек с угловатыми движениями огородного пугала и сухой соломой на голове, которая отказывается держать пробор. Даже в модном пальто и блестящих черепаховых туфлях от «Диканни» Эдвин начисто лишен солидности. А также плотности. Он легковесен во всех смыслах, и во время этих утренних поездок его почти затаптывают. Чтобы выжить в естественном отборе часа пик, Эдвину приходится бороться – он с трудом удерживает голову над этим потопом. И никто – в первую очередь сам Эдвин – не подозревает, что вскоре на его хрупкие плечи ляжет ответственность за судьбу всей Западной Цивилизации.

Вонь прокисшего молока и стоялой мочи, въевшаяся в восточную часть улицы – даже во рту ощущается ее вкус, – приветствует Эдвина привычной пощечиной. Заезженной мелодией. Метафорой чего-то еще. Того, что гораздо хуже.

Когда Эдвин переходит Гранд-авеню вместе с толпой мятых пиджаков, влажных рубашек и тяжко стонущих кейсов, а транспорт отзывается белым шумом и тошнотворные запахи города тащатся за ним по пятам… он смотрит вверх, на уцепившееся за гребни зданий утреннее солнце, издевательское, недосягаемое и почти невидимое глазу сияние золота. И говорит себе, как обычно, на одном и том же месте, в одно и то же время:

– Я ненавижу этот ебаный город.

Несмотря на архитектурное величие и историческую претенциозность, Гранд-авеню – всего лишь скопление конторских шкафов. Их притиснули друг к другу и подровняли – неумолимо, едва ли не бесконечным рядом. В шкафах этих можно отыскать рекламные агентства, бизнес-консультантов, тайные потогонные мастерские, модных программистов, финансовые пирамиды, инвестиционные фонды, скромные мечты и большие надежды, начальство и поденщиков, пластиковые кафе и анонимные свидания, бухгалтеров, адвокатов, акробатов и хиромантов, коммерсантов и шарлатанов, системных аналитиков, торговцев косметикой и биржевых воротил. Это спортзалы абсурда и безумные балаганы несбывшихся стремлений.