Половина неба - Станислав Львовский

Небо, — я всё думал, что же у них тут с небом. Вот уж, казалось бы, что не должно отличаться. Небо, воздух, there's nothing between us, but the air we breathe. Но это же нас и соединяет, — от губ до губ, от гортани до гортани, от крови до крови. Небо прозрачное, резкое, над Москвой даже и представить себе такого нельзя. Нельзя, я знаю, я его всегда фотографировал, Смена-8М (советский предок нынешних мыльниц), потом старый ФЭД-4 с желто-зелёным фильтром, потом была ГДРовская Practica, Олимпусы, Никоны, Кэноны, бог весть что, поляризационные стёкла, подъём в пять утра, — только бы облака вышли порезче, схватить свет за шкирку и утащить в тёмную комнату с красным фонарём. Небо над Берлином, небо над Триром, небо над всей Испанией, небо над Йоханнесбургом, небо над Нью-Йорком. Нужно было о чем-нибудь думать, я думал о небе. У меня получалось.

Прозрачное, резкое, даже сквозь купол не то из стекла, не то из плексигласа, — я погасил сигарету, бросил её на чисто выметенные плиты, — укоризненный взгляд охранника, — просочился с чемоданом через тяжёлую вертушку в первый терминал. Чёрт меня догадал лететь Air France, говорил же Никита, не пей из лужи. И вот — Flight 203 New-York/JFK — Moscow/SWO is delayed due to technical reasons. Suggested boarding time is 3 p.m. We are sorry for the inconvenience. Ещё два часа в предбаннике, единственный киоск с непригодной едой на нижнем ярусе и, слава богу, хоть кресла удобные. Ты всегда думал: вот происходит то, что происходит — как у человека хватает сил на это, на мелкие детали, на то, чтобы подумать: «Хотя бы кресла удобные», подумать о еде. О небе. Думать. Есть. Сдавать чемодан. Сидеть. Ждать. Два часа назад я не мог ничего. Так, видимо, и проявляет себя ангел-хранитель — этими передышками, когда вдруг отпускает, и можешь думать. Смотреть по сторонам.

Пожилая дама кричит на тоненькую мулатку в форме авиакомпании — жёлтый и чёрный, Lufthansa? — Ze sorvice iz very bed! Сильный акцент, что-то я никак не могу сообразить какой. А девочка ведь даже послать клиента не может, как жалко её. Накричавшись, дама отходит к своему, видимо, мужу, они говорят между собой, сначала на английском, всё таком же плохом, потом на языке, который я, фотограф, повидавший свет, пересекавший на осле экватор, опознать не могу. Вот ведь. Старушка как-то быстро переходит в другой регистр, в нежный, что ли, ведёт мужа к креслу, усаживает и семенит вниз, — за едой, видимо. Я сажусь рядом с ним и достаю из сумки последнего Бэнкса, которого давно бы уже пора перестать читать, ещё после второго романа, но привычка, привычка. Я смотрю в книгу, но там не слова, а буквы.

— Не посторожите мой багаж, а то я хочу выйти покурить?

Джентльмен поворачивается ко мне, говорит медленно:

— Конечно. Я бы с радостью. Но вы должны понимать, что это запрещено.

Я вытаскиваю чемодан за собой, сумка с техникой болтается на плече, тяжёлая, неудобно. Снаружи постепенно становится жарко.

Возвращаюсь.

— Вы простите меня, — говорит он с тем же акцентом, впрочем, не таким сильным как у жены, — это в последнее время такие правила, меры безопасности, вы же понимаете.

Я сейчас все понимаю про меры безопасности, это да.

— Конечно, — отвечаю я, — а скажите, что это за язык, на котором вы говорили?

Он смотрит на меня, улыбается:

— Румынский.

— О, так вы из Румынии?

— Да, но уже десять лет живём в Штатах.

Он делает комплименты моему английскому, я оправдываюсь, что говорю куда лучше, чем понимаю, а тут свои неудобства — при хорошем произношении никто не считает нужным отвечать помедленнее и поразборчивее. Он явно хочет говорить о российской политике. А я не хочу. На огромном экране прямо перед нами беззвучно мелькают какие-то экзотические страны, с трудом опознаваемые, оператор делает всё, чтобы в кадр не попали жалобные камбоджийские дети, арабы в пыли на улицах, где козы жуют обрывки газет, — витрина, бесконечный танец, водопад, бабочки, Майорка, dolce far niente европейских кафе. Потом он начинает спрашивать невпопад, я невпопад отвечаю и разговор двух бывших жителей соцлагеря как-то сам по себе исчерпывается, мелеет, я сейчас плохой собеседник, хотя ангел-хранитель и утирает мне пот со лба. Приходит его жена с бутербродами, я пользуюсь моментом и окончательно погружаюсь в мелькающие картинки, девочка-мулатка из-за стойки Люфтганзы, да, глядит на моих собеседников с ненавистью, издалека.

Объявляют регистрацию моего двести третьего, два часа прошло. Может, они прошли не везде, может, только тут? Я иду к стойке.

— Bonjour mademoiselle.

— Parlez-vous Français??

— Oui, oui, je parle Français comme une vache espagnole.

Смеется. Я молодец. Держусь, шучу, все дела.

— May I see your passport, please?

Я прошу место у окна, но она извиняющимся тоном сообщает мне, что остались только места у прохода. По большому счету мне наплевать.

— Next, please! — орёт на весь зал охранник. Я вынимаю из карманов московские ключи; кошелёк, из которого всё время норовят высыпаться мелкие даймы, никели и пенни, четвертаки я рассовал по телефонам-автоматам — в Квинсе, на Манхэттене, в Oceanside, безо всякого результата; Wrigley's с каким-то вкусом, который только здесь, и я хотел привезти Андрею пару пачек… сигареты, фольга звенит, нельзя; затерявшаяся плёнка, CD-плеер. Снимаю ботинки, кладу их в тот же лоток, босиком прохожу сквозь рамку. Звенит. Полноватая негритянка водит по мне металлоискателем, да, пряжка ремня, а что это у вас тут в кармане ветровки? — Где? — Вот тут. — Ничего. Я выворачиваю карман. — Да нет, вот тут. — Ничего. Ох, простите, тут дырка в кармане, что-то попало. Я вытаскиваю ключи, два ключа. Она улыбается: внимательнее, сэр, внимательнее. — Да, спасибо, конечно. Обуваюсь, рассовываю по карманам мелкие металлические предметы, сумка с аппаратурой, останавливаюсь. Значит, ключи. Вот этот, побольше — от входа, вот этот — от почтового ящика. Я засовываю их поглубже в один из многочисленных карманов куртки, куда обычно кладу крышку от объектива, и двигаюсь в сторону Duty Free. Литровой бутыли Red Label по идее должно хватить до Москвы, даже учитывая стыковку в Орли. Я бы купил две, на всякий случай, но нет, нельзя так, ангел мой, не подливай мне.