Параноики вопля Мертвого моря - Гилад Элбом

Не знаю, почему я пишу эту книгу на чужом языке. Это притом, что у меня есть прекрасный родной язык. Да, он не совершенен и был мертвым последние две тысячи лет, и пишем мы справа налево, и вынуждены все время изобретать новые слова, чтобы обозначить простые вещи вроде апельсинов, пистолетов-пулеметов или программ для шифрования. Но это язык Библии. Божественное наречие. Слова, которые создали мир. Так почему же я пишу по-английски, если у меня есть язык, который был подходящим для Бога?

Мама говорила, что я неблагодарный. Она говорит, что у меня должно быть чувство ответственности и преданность нашей истории. У меня есть степень по сравнительному литературоведению и лингвистике, но она говорит, что все это ничего не значит. Ну, я не знаю. Я на самом деле горжусь своей степенью. Горжусь так сильно, что решил ничего с ней не делать. Я никуда не ездил и никогда не говорил ни на одном из языков, которые учил в Еврейском Университете. Вместо этого я устроился на работу помощником медсестры в психбольницу. Естественно, я не медбрат с дипломом, но я выполняю его работу.

Мне пора на работу. Сегодня плохой день для того, чтобы выходить на улицу, но мне надо быть в больнице в три. Когда так тихо, это очень плохо: это значит, что затевается что-то крупное. И вот, наконец, ты слышишь взрывы и вой сирен и чувствуешь себя спасенным. Это случилось где-то в другом месте. Ты слышишь об этом по радио: кровь, оторванные руки-ноги, чьи-то имена. Но если дневная порция бедствий произошла, а твоего имени по радио не объявили, можно выходить на улицу. Спокойно ехать на работу.

Мама думает, что это тупик, а не работа. Она говорит, что я хороню свои умственные способности. Мне, дескать, надо уже начинать думать о будущем, а не тратить время, играя во Флоренс Найтингейл. Мама не одинока в своем мнении. Мои пациенты тоже думают, что мне бы надо сидеть дома.

Два пятнадцать. Идет дождь. Ладно, подожду еще десять минут. Если я все-таки ничего не услышу, я рискну поехать в больницу.

Когда космический челнок не вернулся на землю, все почувствовали себя спасенными. Ничего не случалось уже несколько дней, и все были перепуганы. Чего они ждут? Они, наверное, затевают что-то совсем жуткое. И потом это случилось. Взорвалась «Коламбия». И все выдохнули с облегчением. Снова стало безопасно высунуть нос на улицу.

Я ставлю первую сторону пластинки «Симфонии болезни» [1]на старом проигрывателе и начинаю одеваться. И вот тут, на середине первой песни, когда я уже готов прыгнуть со сцены на руки воображаемой публики, как есть, в трусах и в майке «Iron Maiden», в дверь стучат. Я натягиваю рабочую одежду. Это старые джинсы — мне плевать, даже если пациента на них вывернет, и красивый свитер. Его мне Кармель подарила на день рождения. Я таким образом показываю больным, что могу быть грязен, но все равно одеваюсь как нормальное человеческое существо.

— Проверить ваши мезузы [2], — говорит коренастый мужчина в длинном черном плаще. У него промокла борода, и с нее капает на коврик. — Можно мне войти?

— Я уходить собираюсь.

— Это всего на минутку.

— По-моему с моими мезузами все в порядке.

— Я уверен, что они кошерные, — говорит он, — но мало ли… Чернила выцветают, буквы стираются. Если даже кончик самой маленькой буквы сотрется, все превращается в мерзость, и твой дом более не защищен.

— Я рискну.

— Особенно сейчас. Начертай их на сваях дома твоего и на воротах твоих, — цитирует он. — И это бесплатно. Вы можете сделать пожертвование, но все это во имя неба.

— Как-нибудь в другой раз.

— Тогда может быть слишком поздно.

Звонит телефон.

— Извините, — говорю я, — мне надо…

— Я зайду на следующей неделе. Может быть, вы передумаете. А пока что будьте очень, очень осторожны.

Я закрываю дверь и беру трубку — это Кармель.

— Я так и знала.

— Знала чего?

— Челнок. Шаттл. Наконец-то, после четырех тысяч лет смирения и унижений, четырехсотлетнего рабства в Египте, после сорока лет странствий в пустыне нам был дарован шанс создать своего собственного Икара: первого израильтянина в космосе, самого первого еврея-космонавта. Так зачем отправлять туда ученого или астрофизика? Мы отправим туда солдата, и не просто солдата, а лётчика. Полковника ВВС Израиля.

— Кармель, мне на работу пора.

— Подожди. Послужной список покорителя космоса — предмет прославления каждой иудейско-христианской газеты в мире. Он бомбил Ирак в 81-м и бомбил Ливан в 82-м. Жаль, там не напечатали, сколько именно лагерей беженцев он разбомбил. Самоненавистническая пораженческая пропаганда, скорее всего, заставляет нас теперь думать, что бомбить дома, где могут жить потенциальные родственники террористов, — это постыдное преступление, а не акт самозащиты. А может быть, это все потому, что такие акты — или операции, если выражаться профессионально, — стали рутинной работой. А это уже не так сильно поднимает дух на уровне национальной морали. Нам теперь от мертвых арабов ни жарко ни холодно. Для того, чтобы укрепить наш дух в столь тяжелые времена, нам надо отправить еврея на Марс.

— Кармель, прекрати, пожалуйста.

— Это почему?

— Людям это не понравится.

— Не понравится — пусть не слушают.

Я услышал сирену. А взрыв был? Не уверен. Только сирена, причем где-то далеко. Наверное, просто едут на вызов. Если случается что-то серьезное, они не ездят поодиночке.

— Ты что-нибудь слышишь?

— Нет.

— Мне пора. Пациенты ждут.

— Давай. Я тебе попозже позвоню.

Может быть, систематическое поношение тех, кто пытается тебе помочь, и есть один из симптомов заболевания. Мои пациенты, кажется, меня просто ненавидят. Они говорят, что хуже меня сиделок у них не было. Ну а доктор Химмельблау говорит: лучшее, что можно делать, общаясь с душевнобольными, — это сохранять дистанцию. А это нелегко, особенно учитывая то, что больница у нас очень маленькая. Она такая маленькая, — а я говорю и о её размерах, и о количестве людей, — такая маленькая, что её и больницей не называют. Её называют «блок». Реабилитационный блок. Это, само собой разумеется, эвфемизм для названия «Приют для неизлечимо душевнобольных». У меня небольшой опыт в деле лечения сумасшедших, но насколько я вижу, ни у одного из наших больных нет ни малейшего шанса на то, чтобы вернуться в общество. Что я вижу — так это горстку безнадежных призраков, которым каждый день нужна поддержка. По минимуму.