Я была рядом - Николя Фарг

Эмилии

«Ero dietro di te». Знаешь, как это переводится с итальянского? «Я была за тобой» или «Я была рядом». Она и вправду на протяжении всего ужина сидела за столиком позади нас и все смотрела на меня, а я и не подозревал. Забавно, но теперь я понимаю, что эта фраза очень символична. А может быть, я слишком многое додумываю. Но ведь эта фраза почти говорит: «Все это время, все эти годы я была рядом, совсем близко, но ты меня не заметил. Хотя было очевидно, что мы — это я и ты — судьба. Но судьба каждый раз давала осечку. Теперь я здесь, вот и я. Я хочу, чтобы ты это знал, потому что настала твоя очередь действовать. И ты не сможешь сказать, что не был предупрежден и потому упустил главный шанс своей жизни». Правда?

После ужина официант принес мне вместе со счетом маленькую карточку. Ну ты знаешь, в ресторанах всегда выдают такие визитки с названием заведения, логотипом, адресом, телефоном и всем остальным. А в Италии — не знаю, заметил ты или нет, — они просто помешаны на подобных штуках: хорошая бумага, красивый шрифт, изысканная картинка, — в общем, эти карточки всегда подчеркивают индивидуальность ресторана, не зря они уделяют им такое внимание, не то что наши. На обороте карточки было написано: «Ero dietro di te — Alice», по-итальянски это имя произносится Аличе, а дальше номер телефона, как обычно в Италии начинающийся на 33 или 34. Официант с улыбкой протянул мне карточку и принялся по-итальянски объяснять, в чем дело. Я в ответ кивал, хотя на самом деле понимал примерно одно слово из пяти, однако, будучи неисправимо гордым, категорически отказывался признать свое полное незнание итальянского. Мне было страшно обидно, но я упорно продолжал кивать. Дурацкое поведение, да? Просто идиотское!

Заметив наконец, что я совершенно не врубаюсь, он повернулся к моему отцу и к мачехе — они говорят по-итальянски — и объяснил, что за столиком позади нас сидела девушка, которая непременно хотела оставить мне свой номер телефона. Официант явно находил ситуацию забавной и улыбался не переставая. Его улыбка была не насмешливой, не скептической. Наоборот, это была робкая улыбка, я бы даже сказал, взволнованно-робкая, удивленная. Он был воодушевлен и удивлен, он краснел от смущения — настолько нелепой и романтической ему показалась идея вот так запросто оставить мне свой телефон. В общем-то, конечно, такие штуки обычно проделывают в кино или в книжках, официанта вполне можно понять, вряд ли у него в ресторанчике такое случается каждый день. Сказать по правде, я не совсем отдавал себе отчет в происходящем, ведь это происходило со мной, записка предназначалась мне. Но я представляю, как странно это выглядело со стороны, да? И тогда я спросил у официанта, на этот раз по-английски, — ты, кстати, не замечал, что итальянцы, когда у них спрашиваешь: «Do you speak English?» — отвечают обычно: «Just a little bit» («Джестэлительбит») — с таким жалким-жалким видом и со страшным акцентом: при этом большим и указательным пальцами делают такой жест. Они почему-то всегда отвечают: «Just a little bit», хотя на самом деле понимают английский и говорят в сто раз лучше, чем мы. Нет, не замечал? Ну так вот, вернемся к официанту. Я спрашиваю у него по-английски, изо всех сил стараясь сгладить французский акцент, — ведь это прямо стыд — слушать, как французы говорят по-английски, правда? — ну так вот, я спрашиваю у него, не ушла ли еще та девушка, красива ли она, потом прошу ее описать, ну и все такое. Я просто так спрашивал, забавы ради, хотел немного повеселить отца, мачеху и маленького братика. Просто из задора, чтобы переключиться, поболтать о глупостях, развеяться.

Мне было очень плохо в тот вечер, ты даже не представляешь себе, как плохо, клянусь! С тех пор как Александрина мне изменила, прошло уже больше месяца, но я все не мог прийти в себя, это было ужасно. Я вспоминал об этом каждый раз, когда видел ее, я пытался не думать, но ничего не получалось, наоборот, эти мысли стали преследовать меня, превратились в настоящую паранойю, у меня было чувство, будто меня поджаривают на медленном огне и огонь этот горит в моей собственной голове. Я был опустошен, обессилен, словно из меня высосали кровь, а в животе тяжелым грузом лежали гири, обычно если они появляются, то уже больше не отпускают, это физическое воплощение душевной боли — ты понимаешь, что я имею в виду? В таких случаях обычно прописывают антидепрессанты — прозак [1], в общем, всякую дребедень. Раньше я знать не знал, что это еще за прозак такой, я считал делом чести не признавать, что у меня не все в полном порядке. И надо сказать, мне удавалось убедить себя в том, что моя жизнь прекрасна, я был этаким «месье нет проблем» и, ежедневно вбивая себе в голову, что я счастлив, совершенно не понимал, для чего нужна вся эта химия. Когда кто-то рассказывал о депрессии, о боли, это представлялось мне какой-то абстракцией, я думал, что таблетки, психоаналитики и душеспасительные разговоры — для слабаков. Я становился высокомерным, презрительным, короче, нетерпимым. Я не верил, что можно быть несчастным и беспомощным перед печалью, я не понимал, как сильно можно тосковать, как можно за один день постареть на десять лет и как однажды можно перестать улыбаться. Мне казалось, что те, кому плохо, просто смирились с тем, что им плохо, и вообще, они не должны чувствовать себя так уж плохо, даже если у них и правда не все в порядке, — понимаешь?

Так вот, я, естественно, никогда и не помышлял о том, чтобы взять рецепт на прозак, мое обласканное эго как-то позволяло мне держать нос по ветру в любой ситуации, а при падении приземляться на батут. Но сейчас я в полной мере ощутил, какой разрушительной может быть душевная боль, какой нестерпимой и как она в конце концов может лишить тебя прежней хватки. Против этой боли наша медицина напридумывала кучу разных молекул, чье назначение — сделать твою жизнь менее непереносимой. Так с какой стати людям отказывать себе в помощи, если она действительно необходима, если становится слишком тяжело и нет никакого света в конце туннеля, почему не принять то, что сделает тебя менее несчастным? В этом нет ничего постыдного. Нет, я больше не смотрю свысока на тех, кто сидит на таблетках и не скрывает своего горя, — это было слишком примитивным подходом к жизни. Каждый просто делает что может. Я это понял. Потому что теперь я знаю: даже бедняки, которых жизнь приперла к стене, оказались в этом отчаянном положении из-за кромешного депрессняка. Я понял, что можно страдать и не знать, как с этим страданием жить. Я больше никого не презираю. Эта история сделала меня более человечным. Я дожил до тридцати лет и только теперь понял: я такой же, как остальные, мы все в одном дерьме и я был чертовым кретином, рассчитывая подняться над толпой. По крайней мере, именно это сказала моя психиаторша на первом сеансе в июне: «Теперь вы больше ничем не отличаетесь от других, вы среди других». Она сделала ударение на слове среди. Раньше мне было абсолютно нечего сказать этим другим, среди которых я очутился. Но теперь я был счастлив их обнаружить и поговорить с ними. Знаешь, раньше я вообще не говорил. Потому что зачем месье нет проблем говорить? А сейчас, уверяю тебя, именно благодаря тому, что я часами говорил и внимательные уши других (а иногда невнимательные, какая разница!) меня слушали, я смог выкарабкаться. Да-да, я скажу громко и уверенно: «Спасибо ушам других, спасибо! Вы спасли мне жизнь, и простите меня за то, что так долго относился к вам свысока, я прекрасно усвоил урок, это больше не повторится!» Я даже научился спокойно, не смущаясь, отвечать на вопрос: «Как дела?» — «Плохо, все очень плохо, мне нужно с кем-нибудь поговорить, у тебя есть минутка?» И, ничуть не смущаясь, рассказываю о своих проблемах, вываливаю свои мысли, часами бесстыдно загружаю чужие головы, так же как порой грузили меня, когда я говорил, что у меня все отлично и что я могу внимать жалобам посторонних, как они теперь внимают моим. Отныне окружающим приходилось выслушивать хныканье человека, больше всего на свете боявшегося испортить свой безупречный имидж. Раньше у меня так правдоподобно получалось улыбаться, скрывая свое раздражение, когда на меня вываливали чужие проблемы, а теперь я сам стал занудой и допекаю каждого встречного. Среди людей, с которыми я сейчас общаюсь, есть два или три человека, которых я уже окончательно добил своей вселенской тоской! Ты, кстати, пока в норме? Еще можешь слушать? Уверен? Хотя на самом деле мне до фонаря, слушают меня или нет. Теперь я просто говорю, и все. Когда ты говоришь, всегда что-то происходит. И вообще, я наконец просек, в чем фишка. Фишка в том, что люди вовсе не желают, чтобы у тебя все было хорошо и чтобы ты избавил их от своих проблем. Наоборот, они хотят, чтобы ты сбросил маску и предстал обычным человеком, такой же половой тряпкой, как они, погрязшим в том же дерьме. В этом-то и заключается взаимопонимание, человечность. Пока у тебя все прекрасно, пока ты держишь свои проблемы при себе, окружающие восхищаются тобой, но чувствуют, что ты другой, что ты не там, где они, — может быть, слишком высоко в облаках, может быть, слишком счастлив. Твоя радость держит людей на расстоянии, раздражает их, просто бесит. Но стоит тебе снять маску — тебе, так долго морочившему всем головы своим парением над бездной, как люди начинают сочувствовать, жалеть, внимательно выслушивать, потому что они только этого и ждали. Они ждали, затаив дыхание, когда же ты наконец примкнешь к остальным — сломаешься, оступишься и упадешь.