Кэнди - Терри Саутерн

— Я прочел много книг, — сказал профессор Мефисто тоном, не терпящим возражений, и устало разгладил руками свои бумажки на кафедре. Ученики, семьдесят шесть старшеклассников, как всегда, слушали лекцию в непринужденном, доверчивом благоговении, увековечивая каждую фразу профессора у себя в блокнотах. Он выдержал паузу, театрально пожал плечами, нахмурил лоб, поднял рассеянный взгляд к потолку, задумчиво улыбнулся и тихонечко повторил: — Много книг… — Серьезный, величественный кивок, и профессор Мефисто продолжил: — Да, и в свое время я немало поездил по миру. Говорят, путешествия расширяют кругозор, и я… в общем, это действительно так. — Тут профессор сделал вид, что уронил свой конспект, и, поднимая с пола листочки, показал классу свой зад. Класс благодарственно рассмеялся. Уроки профессора Мефисто, курс «Современная этика», были, пожалуй, самыми популярными среди старшеклассников.

Притом, что профессор Мефисто был человеком, безусловно, высокоинтеллектуальным, а его предмет — отвлеченно абстрактным, он был совсем не похож на других чокнутых преподов. Он был нормальный. — Да, это действительно так, — повторил он с бесстрастным лицом и выровнял стопку листов. Сейчас в его голосе появился легкий надрыв — потому что теперь, рассмешив своих учеников, он собирался заговорить о вещах очень серьезных — таков был его метод: одна треть дурачества, две трети предельной серьезности. — Я немало поездил по миру. Я видел, какой он красивый. Я повидал… красоту во всех ее проявлениях. Я видел радугу над Монбланом, я видел древние рукописные книги во фламандских монастырях — чтобы написать только одну страницу семеро монахов трудилось два года! Господи, как это было красиво! Да, я бродил по Вавилонским садам в искрящихся каплях росы на рассвете и я видел, как райские птицы гуляют прозрачными вечерами по белым мраморным плитам Тадж-Махала. Боже, какая картина! — Он умолк на мгновение и прикоснулся рукой к виску, как будто не мог совладать с бурным наплывом чувств при одном только воспоминании об этом волшебном зрелище. — Да, я видел… все чудеса света… я видел великую красоту… во всех ее проявлениях… пирамиды в кровавых лучах заходящего солнца, Пизанскую башню, картины великих художников… я все это видел. Морозным утром, когда шел снег, я стоял на древнем мосту и слушал зимние перезвоны серебряных колоколов на высоких башнях, над темным камнем и водами древнего Гейдельберга. Я сидел северное сияние… и полевые цветы! — Он наклонился вперед, налег грудью на кафедру, рассеянно провел рукой по волосам и проговорил, очень тихо и очень настойчиво, чтобы все поняли, как это серьезно — то, что он сейчас скажет: — …и я видел СОЛНЦЕ! Великолепное солнце! Красоту, повторяю, во всех ее проявлениях. НО… но… вот что я вам скажу… — Он улыбнулся, но как-то странно, как будто сердито, и его голос дрогнул, а ученики затаили дыхание и замерли. — Я не видел ничего прекраснее… ничего прекраснее… человеческого лица!

И тут раздался звонок, потому что у лекций профессора Мефисто была еще одна замечательная особенность — они всегда достигали своей кульминации буквально за долю секунды до звонка с урока.

На пятой парте в среднем ряду ученица по имени Кэнди Кристиан медленно закрыла блокнот и убрала ручку в сумку. Она сидела на самом краешке стула, подавшись вперед и затаив дыхание; потом она тихо вздохнула и вся как-то обмякла. Она была абсолютно без сил, и в то же время — в приподнятом настроении. Какой замечательный человек, подумала она, великий человек. Да, великий. И я с ним знакома.

Она собрала свои вещи и медленно вышла из класса следом за остальными. Она проводила глазами профессора Мефисто, который шел по коридору к себе в кабинет, прижимая к груди свои записи. Рядом с ним был какой-то мальчик — совсем молоденький мальчик с растрепанными непослушными волосами и угрюмым лицом. Профессор Мефисто что-то ему говорил, по-дружески приобнимая за плечи свободной рукой. Интересно, подумала Кэнди, о чем они говорят? И что бы сказала она сама. Как было бы здорово тоже вот так же поговорить с профессором! Только что бы она сказала? Что она может ему сказать? Она решила пойти в библиотеку и чего-нибудь почитать, но потом вспомнила, что обещала отцу сразу же после уроков вернуться домой и поехать с ним к тетушке Иде.

— Вот блин, на фиг, папа! — пробурчала она.

Кэнди родилась в день святого Валентина. Может, она поэтому и получилась такая красивая — как любил повторять папа, во всяком случае, при посторонних; а так, вообще, папа был строгим — то есть не то чтобы очень строгим, просто он совершенно не понимал ее нужд и стремлений, и как-то уж слишком ее опекал, и пытался ею распоряжаться, как будто она — его собственность. Впрочем, чего с него взять? Он же простой бизнесмен. Хотя что-то от «валентинки» в Кэнди действительно было — причем от дорогой «валентинки», с резными бумажными кружевами и ароматом лаванды. Но она была девочкой очень обидчивой и раздражительной, и, может быть, именно эта ее обидчивость — даже больше, чем девственность — и была главным ее недостатком.

Когда Кэнди пришла домой, мистер Кристиан сидел в своем кресле в гостиной и читал газету.

— Привет! — сказал он, взглянув на часы. Газету он опустил, но не убрал. — Научилась сегодня чему-то полезному?

Она подошла и быстро чмокнула его в щечку. Ей ужасно хотелось рассказать ему про профессора Мефисто и про человеческое лицо, только ведь он не поймет. Никогда в жизни.

— Да, наверное, — тихо сказала она.

— Что-то не так? — спросил мистер Кристиан. Он не любил, когда у нее делалось вот такое лицо — отрешенное или хотя бы задумчивое.

— Нет, все в порядке, — вздохнула она и улыбнулась бледной, усталой улыбкой. — Просто скоро экзамены, и я немного волнуюсь.

— Гм, — папа сложил газету, встал, стряхнул с колен просыпавшийся табак и опять посмотрел на часы. — Ладно, если мы идем, то пора выходить, — сказал он. — Я не собираюсь сидеть там весь день, до вечера. Все, я пошел за машиной.

Кэнди быстренько забежала в ванную, чтобы причесаться и подправить макияж. Папе будет приятно, что она привела себя в порядок для тети Иды. Она замерла, держа щетку в руках и глядя на свое отражение в зеркале.

— Я видел великолепное солнце, — прошептала она, — но я не видел ничего прекраснее…

Папа уже вывел из гаража свой новенький «Плимут» и теперь нетерпеливо сигналил снаружи. Услышав два резких гудка, Кэнди вздрогнула и отложила щетку. Выключила свет в ванной.

— Вот блин, на фиг, папа! — пробурчала она и поспешила вниз.