Новые записки санитара морга - Артемий Ульянов

Оглядываясь на санитара Антонова, навсегда оставшегося в конце двадцатого века, в середине девяностых годов, я с трудом различаю его. Он стоит на другом берегу моей памяти, двадцатилетний, в хирургической пижаме цвета хаки и в старомодных кроссовках. Неужели это я?

Нет. Но я знаю этого парня. вернее, знал когда-то. Мы скорее однофамильцы, чем родственники. Вскинув руку, машу ему как старому знакомому, но он не отвечает, скованный толщей лет, полных перемен, открытий, потерь и завоеваний. Что ж, раз Антонов молчит, я расскажу вам о нем. И даже постараюсь быть объективным, несмотря на личную симпатию и давнее знакомство.

Ну что сказать… Его биография полна тех ярких моментов, которые меняют направление жизни. Иногда резким рывком, а иногда — незаметно, словно терпеливый могучий водный поток, точащий русло реки. Когда Артему Анатольевичу Антонову было всего три с небольшим года, он увидел обнаженное сердце мужчины, лежащего на операционном столе. И узнал, что есть на свете такие врачи, которые выясняют, отчего умирают люди, чтобы помочь другим докторам лечить тех, кто еще жив. С тех пор он больше не хотел быть ни летчиком, ни космонавтом. И старательно выговаривая по слогам сложное слово, заявил изумленным родителям и их друзьям, что хочет стать патологоанатомом.

Потом был переезд из провинциального волжского города в столицу большой суровой Советской страны. Вместе с мамой и папой он поселился рядом со сказочной башней. Она была такой высокой, что в дождливую пору прятала свою острую верхушку среди туч, отчего у пятилетнего Антонова сосало под ложечкой от восхищения. Держа за руки родителей, он впервые поставил ногу на ступени лестницы, спустившей его в чудное подземное царство со странным названием «метро». Детский сад, новые друзья, вертлявые девчонки. Игры в «войнушку» и в «дочки-матери», первые драки и первая детская влюбленность, застенчивая и лучезарная. Ее звали Марина. Она была тощей, рыжей, конопатой девчонкой, носила тугие короткие косички и самодельные очки из медной проволоки. С важным видом записывая что-то огрызком карандаша в маленький блокнотик, который то и дело вынимала из розовой сумочки на длинном ремешке, Маринка говорила, что она «журналистка из газеты». Антонов плел ей венки из одуванчиков, кормил конфетами и каждый день дарил букетики из подорожников и крохотных желтых цветков, растущих за детсадовской верандой. И даже украдкой плакал, когда дама сердца слегла с краснухой.

…Когда вождь приказал долго жить, ему было шесть. События тех нескольких дней посеяли в мальчишке ростки будущей взрослой жизни. Он будет часто вспоминать их, стремительно разменивая десятилетия короткого людского века.

Все началось утром, в детском саду, перед завтраком. Чернявенький армянский парнишка с модным заграничным именем Эмиль по секрету сказал ему, что Брежнев умер. Поначалу Антонов не поверил ему. Не поверил в саму такую возможность, ведь Леонид Ильич был для него чем-то вроде цикличного явления природы, что было и будет всегда. Но вскоре дородная воспитательница Любовь Алексеевна собрала группу в центре игровой комнаты, срывающимся голосом приказав собрать только что вынутые из шкафов игрушки. Вид у нее был торжественно-взволнованный, отчего малышам стало не по себе. Ведь такой они ее никогда не видели. Когда уборка была закончена, она объявила притихшим детям, что у всего советского народа случилось большое горе. Сглотнув, воспитательница произнесла не своим голосом: «Наш вождь и учитель, Генеральный секретарь Коммунистической партии Леонид Ильич Брежнев умер». Кто-то из воспитанников тихонько захныкал, а Эмиль кинул на меня торжествующий взгляд. В тот день в группе был объявлен траур. Нам запретили играть и громко разговаривать. На прогулку мы не пошли, до самого обеда слушая детские рассказы о Ленине в монотонном печальном исполнении воспитательницы. Тогда я отчетливо понял, что если товарищ Брежнев умер, значит, скоро его будут хоронить.

Ожидание этого сакрального события очень меня взволновало, заполнив собой все сознание. Приспущенные красные флаги, обвитые черными лентами, скорбно колыхались на фасадах зданий. За ними были видны смутные очертания гроба с мертвецом, будто восставшие из детских страшилок, которыми мы пугали друг друга. Образы эти пугали и влекли одновременно. Ведь настоящего покойника я никогда не видел даже на картинках. Мертвый голубь или лягушка были единственными следами смерти, известными мне. Людская смерть была недосягаемым табу, за занавес которого так сильно хотелось заглянуть. Хотя бы одном глазком… И вот пару дней спустя маленький Антонов неожиданно стал свидетелем первых похорон в его жизни.

Любовь Алексеевна сказала, что мы идем провожать в последний путь «нашего дорогого Леонида Ильича», и строем отвела нас в физкультурный зал. Обычно он служил местом праздничных утренников, но в тот день вместе со всей страной погрузился в траур. Расставив нас по росту на длинных низких скамейках, словно детский хор, воспитательница произнесла сумбурную речь, в которой мелькали фразы про «невосполнимую утрату», слетевшие, как я теперь понимаю, с первых полос газет. И глянув на часы, щелкнула выключателем телевизора, грозно сказав в нашу сторону: «И чтоб ни звука, понятно?!»