Дети Шахразады - Антонина Глазунова Страница 8

Квартирная соседка чрезвычайно нравилась Давиду. Она была не первой в длинной череде подружек тридцатилетнего мужчины, которые претендовали на совместное с ним проживание, но никогда не добивались успеха, потому что жить с кем-нибудь постоянно было для Давида психологически невозможно. Развод родителей оказался слишком тяжелой травмой для шестнадцатилетнего подростка, убившей в нем уверенность в благополучной семейной жизни. В этом же случае было не так, как всегда, и он часто размышлял об этом. Что отличало Машу от других знакомых ему женщин? Во-первых, она взяла на себя то, что он до смерти не любил делать, и это было великолепно. Во-вторых, она часто сутками дежурила, то есть ее присутствие в квартире почти не ощущалось. В-третьих, в ночи, когда она дежурила (а расписание всегда висело на холодильнике), он мог безбоязненно приводить подружек, и только кот был немым свидетелем потрясающих оргий. Но кот был кастрирован, а потому снисходительно смотрел на низменные шалости озорного владельца квартиры и не ябедничал.

Правда, последнее время жизнь перестала быть легкой и приятной, и виной этому были сны, приходившие в кудрявую голову нашего Казановы помимо его воли. Ему снилась соседка. Ее высокое, прямое как палка тело, с прямыми и широкими, как вешалка для одежды, плечами. С небольшими, остренькими и крепенькими, как незрелые лимончики, грудями, казалось, прокалывающими все лифчики и кофточки, которые она носила. Ему снилась ее костлявая, почти прямая, без талии, фигура, плоская спина без ягодиц, переходящая в длинные, худые ноги, между которыми всегда оставалась манящая щель, даже когда она стояла, плотно сдвинув ноги. Ее фигура всегда напоминала ему родные древнеегипетские фрески – тонкие, вытянутые ввысь грациозные абрисы, легкие и воздушные, укутанные в полупрозрачные, не скрывающие тела, ткани. Во сне она наклонялась над ним, как божественная Изида, и тонкие призрачные руки обнимали его, а золотые кудри щекотали кожу на груди и животе, и он просыпался, дрожа от возбуждения, и шел в холодный душ, чтобы утихомирить внезапно восставшего зверя. И все труднее было приводить беззаботных девушек, и все труднее было проводить одинокие вечера ее бесконечных ночных дежурств…

А без дежурств было еще тяжелее! Невозможно так просто вечером встать с дивана, равнодушно сказать «Спокойной ночи!» и удалиться в свою комнату, отлично представляя, как она прошла в свою и там раздевается, снимая с себя поочередно узкие джинсы и просторную домашнюю кофту, оставаясь лишь в кружевных трусиках и крохотном лифчике – он часто видел их на веревке за окном. А потом она снимала эти, ничего не прикрывающие тряпочки, одну за другой, и оставалась без них – какой?.. И он ворочался всю ночь, а когда засыпал, она приходила к нему во сне – желанная, щекочущая и недоступная, как богиня Изида. И тогда он просыпался, уверенный, что она тоже не спит и ждет его, ворочается на своей девичьей узкой кровати так близко – за стенкой, откидывает душащее одеяло, чтобы остудить пылающее тело, переворачивается на живот, чтобы прижать к прохладной простыне набухшие, разрывающие кожу маленькие грудки. А утром все было как обычно: «Привет, как дела?».

Не нужно предсказывать будущее и быть опытным Казановой, чтобы понимать, что такое положение вещей долго продолжаться не может. Давид с замиранием ждал решающего часа, когда прогремит Большой взрыв, и не знал, что он принесет – мгновенное разбегание галактик или построение новой вселенной в отдельно взятой квартире.

Его родители развелись, и он ушел из дома потому, что не в силах был наблюдать, как рушится домашний очаг, который он так любил и в котором так нуждался. И он возненавидел семейные отношения, где под маской любви и заботы прячутся обман и предательство. Повзрослев, он понял, что это не так, не всегда так, но детский страх вновь оказаться над коварной пропастью лжи сковывал его, и он не мог заставить себя пойти по пути, ведущему к семейному гнездышку. Не мог, хотя страстно мечтал об этом. И где-то в глубине души теплилась мысль, что милосердная судьба сама поможет ему.

Однажды он заскочил домой в обеденный перерыв потому, что был уверен, – она там, дома. Почему-то очень захотелось посмотреть на нее перед тем, как она уйдет на свое бесконечно длинное дежурство – просто посмотреть, пообедать вдвоем – и ничего более, потому что ничего более не существовало и не могло произойти.

Он открыл входную дверь и сразу же почувствовал сильный порыв ветра – это значило, что громадное, в полстены окно на кухне открыто, и Маша вешает постиранное белье на веревки, специально натянутые за окном. Так оно и было – заглянув в кухню, Давид увидел длинные белые ноги и небольшую попку, а самого тела до половины не было видно – оно перевешивалось наружу, к веревкам. Давид секунду смотрел на короткий ситцевый халатик, задравшийся от порыва ветра и открывающий белый треугольник полупрозрачных трусиков, и боролся со страстным желанием тут же подойти и воткнуться в темную щель, внезапно обнажившуюся за белоснежными кружевами. В глазах его потемнело, в голове бухал молот, и тяжелая темная страсть поднималась из самых недр его существа, затопляя разум. Еще секунда – и ему не справиться с собой, и мир рухнет, и рухнет навсегда, потому что ему ни за что не восстановить его.

Он и рухнул… Длинная белая нога внезапно описала смертельную дугу, и истошный крик застыл в воздухе, и розовая попка стала стремительно переливаться через окно туда, наружу, в ослепительно сияющий голубой квадрат неба. Давид, ничего не соображая от ужаса, каким-то одним длинным прыжком бросился на ускользающее в пространство тело, навалился всей массой на верткую, скользкую спину и зажал своими каменными ногами ее ноги – уже висевшие в воздухе. Плохо понимая, что делает, он обхватил сзади тонкое длинное тело и рванул на себя – обратно в кухню, выдирая его из небесной голубизны. Тело с хрустом повалилось на него, и тут же из сведенных судорогой рук выдрался рыжий пушистый комок и с отчаянным мявом исчез в коридоре, расцарапывая по дороге опрокинутые тела, барахтающиеся на полу. Они извивались, борясь друг с другом на скользких блестящих плитках пола, пока мир не восстановился и они не обнаружили себя в совершенно неожиданной позе – она лежала на спине, а сверху навалился Давид, обнимая и в беспамятстве целуя спасенное, такое дорогое ему лицо.

Она увидела карие глаза, показавшиеся ей огненными, обнажившиеся в хищном оскале сахарные зубы, услышала хриплое неровное дыхание обезумевшего от страсти мужчины, и поняла, что спасена. Счастье горячей волной затопило разум, а тело вдруг напряглось, почувствовав на себе долгожданную тяжесть.

В ту же секунду мир померк в зеленых леденцовых глазах, и она, страстно прижав к себе неожиданного спасителя, отдалась ему с таким пылом, какой трудно было предположить от только что спасенной девушки. Непонятно, каким образом его ноги оказались между ее согнутыми коленями, а руки – под ее спиной, и она автоматически выгнулась дугой, потому что невозможно было лежать на его жестких, вонзающихся в спину кулаках. В то же мгновение он ощутил крепкие лимончики-груди, прижавшиеся к нему с такой силой, что, казалось, они искрошат ему ребра. Из-за этого стало трудно дышать, и, выпростав руки из-под извивающейся спины, он схватил эти твердые грудки, уместившиеся под ладонью и затрепетавшие, как крохотные живые существа. Он погладил их, стараясь успокоить, но эффект превзошел все ожидания – белые руки с хрустом сорвали плотный лифчик, и острые холмики ослепили глаза сияющей, ангельской белизной. В ту же минуту кто-то, извиваясь всем телом, сумел расстегнуть молнию на джинсах и выпустил на свободу его мощный фаллос. Тот встал, как джинн из бутылки, – грозный и готовый к действию, и тут же провалился в глубокий туннель, стремительно затягивающий его, как в черную дыру, в самые недра мироздания. Мир развалился на части, исчез, потонул в волнах наслаждения и безумия.