Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф Страница 46

И вот однажды случилось так, что к нам заехал бродячий зверинец с диковинными животными. Обыкновенно такие труппы составляются из всякого сброда и водят за собой какого-нибудь верблюда, наученного кланяться, медведя, умеющего танцевать, несколько собак да обезьян, обряженных на потеху в людское платье и демонстрирующих разные фокусы. Приехав в город, такая труппа бредет по улицам, останавливается на перекрестках и устраивает представление: достанут свои барабанчики и дудки и давай потчевать граждан скверной музыкой да всякими танцами и прыжками, а потом идут по домам собирать деньги. На сей раз к нам явилась труппа, у которой имелось нечто совершенно особенное: огромный орангутанг, ростом с человека, который и ходил как человек, на двух ногах, и выделывал разные весьма приличные трюки. Пройдя через город, этот собаче-обезьяний цирк остановился и перед домом нашего приезжего. Когда артисты достали свои барабаны и дудки, приезжий явно не обрадовался, судя по выражению его лица, которое с трудом можно было разглядеть за мутными, потемневшими от времени окнами. Но уже через некоторое время он явно смягчился и даже высунулся, ко всеобщему удивлению, из окна, от души смеясь над проделками орангутанга. Более того, он заплатил за сей спектакль серебряной монетой такой высокой стоимости, что потом весь город говорил об этом.

На другое утро зверинец двинулся дальше. Верблюд вез на себе корзины, в которых сидели весьма удобно собаки и обезьяны, погонщики и орангутанг шли следом своим ходом. Не прошло и нескольких часов после того, как труппа исчезла за городскими воротами, как наш приезжий явился на почтовую станцию, потребовал себе, к великому изумлению почтмейстера, карету и курьерских лошадей, после чего не мешкая отправился в путь, следуя той же дорогой, по которой ушли бродячие артисты. Весь город пребывал в крайней досаде, оттого что никто не сумел выведать, куда он отправился. Был уже вечер, когда к городским воротам подкатила знакомая карета, но только теперь в ней сидел еще один господин, в надвинутой на лоб шляпе и замотанный по самые уши в шелковый платок. Привратник счел своим долгом попросить у нового гостя паспорт, но незнакомец ответил какой-то грубостью и говорил при этом на совершенно непонятном языке.

— Это мой племянник, — сообщил любезно наш приезжий и сунул привратнику несколько серебряных монеток. — Он пока еще не освоил как следует немецкий язык и потому высказался на своем наречии — ругается он, не понимает, почему нас тут задерживают.

— Племянник, говорите, — отозвался привратник. — Тогда другое дело — можно и без паспорта. Он ведь будет жить у вас?

— Конечно, где же еще, — сказал приезжий. — Он ко мне надолго.

У привратника больше вопросов не было, и наш приезжий со своим племянником благополучно миновали ворота. Бургомистр и весь город остались недовольны привратником. Мог бы, по крайней мере, запомнить хоть несколько словечек из речей племянника, чтобы определить, из каких краев явились эти родственнички. Привратник со своей стороны заверил всех, что говорил пришелец явно не по-французски и не по-итальянски, но как-то по-особенному, «кашисто», похоже на англичан, и если он не ошибается, то молодой человек вроде даже сказал «Goddam!». Так привратник сумел все-таки вывернуться из щекотливого положения, благодаря чему и неведомый племянник обрел имя: теперь все в городе его иначе как молодым англичанином не называли.

Надо сказать, что и молодой англичанин не показывался ни в кегельбане, ни в трактире, но судачили о нем вовсе не из-за этого, а совсем по другому поводу. Дело в том, что с тех пор, как он поселился в доме своего дяди, оттуда временами раздавался такой ужасный крик и шум, что люди толпами собирались под окнами и все пытались разглядеть, что же там такое происходит. Не раз они видели, как молодой англичанин в красном фраке и зеленых штанах, весь всклокоченный, с искаженным лицом, с невероятной прытью носился по комнатам туда-сюда, а дядюшка, в красном шлафроке, гонялся за ним с плетью в руках и все норовил отхлестать его как следует, да чаще все-таки промахивался, хотя разок-другой стоявшим перед домом зевакам показалось, будто он достал его своей плеткой, во всяком случае, они явно слышали жалобные стоны и глухое шлепанье хлыста. Дамы прониклись таким сочувствием к бедному молодому человеку, который подвергался столь жестокому обращению, что в конце концов не выдержали и насели на бургомистра, призвав его принять соответствующие меры. Бургомистр послал приезжему записку, в которой он, не стесняясь резких выражений, указал на недопустимость подобного бесчеловечного обхождения с племянником и пригрозил взять молодого человека под особую защиту, ежели такие сцены не прекратятся.

Каково же было удивление бургомистра, когда приезжий, впервые за все десять лет своего пребывания в нашем городке, самолично явился к нему в дом. Дядюшка объяснил свое поведение необходимостью исполнить наказ родителей юноши, которого они вверили ему с целью воспитания. Он мальчик смышленый, сказал приезжий, но языки ему даются с большим трудом. Сам же он, продолжал разливаться соловьем дядюшка, ни о чем так не мечтает, как научить племянника свободно изъясняться по-немецки, дабы потом иметь возможность ввести его в общество Грюнвизеля, но племянник испытывает такие трудности в процессе освоения этого языка, что ничего не остается, как пускать в ход плетку. Услышанное объяснение в полной мере удовлетворило бургомистра, хотя он напоследок и призвал горячего учителя к умеренности. Вечером, придя в трактир, бургомистр сообщил собравшимся, что нечасто в своей жизни встречал такого образованного, воспитанного человека, как наш приезжий.

— Жаль только, что он так редко выходит в свет, — посетовал он. — Но надеюсь, что, когда его племянник немного поднатореет в немецком, он все же будет захаживать на мои журфиксы.

Следствием этого ничтожного происшествия стало то, что горожане в одночасье в корне переменили свое мнение о приезжем. Теперь все находили его человеком весьма достойным и мечтали познакомиться с ним поближе, и даже страшный шум, который по временам раздавался из его мрачного дома, тоже казался им уже в порядке вещей.

— Это он вбивает племяннику премудрости немецкого языка, — говорили жители Грюнвизеля и проходили мимо жилища почтенного опекуна.

Месяца через три обучение немецкому языку, судя по всему, закончилось и начался следующий этап образовательной программы. В городе у нас жил старичок-француз, который давал молодым людям уроки танца. Вот его-то и призвал к себе наш приезжий и попросил научить племянника танцевать. При этом дядюшка намекнул, что его воспитанник, при всей своей смышлености, по части танцев требует особого подхода, потому что прежде он уже учился этому искусству у другого танцмейстера и усвоил от него такие странные фигуры, что в приличном обществе от подобных кренделей стыда не оберешься. И что самое неприятное, сам племянник, пройдя сей курс, считает себя непревзойденным танцором, хотя его танцевальные этюды даже отдаленно не напоминают вальса или галопа (это у меня на родине любимые танцы, мой господин!), не говоря уже о экосезе или франсезе. Приезжий пообещал платить французу по талеру за урок, и тот с удовольствием согласился заняться обучением своенравного юноши.