Маргарита едет к морю - Елена Соловьева Страница 22

Дальше в воспоминаниях мальчика был большой провал. Он ясно помнил начало дороги от Шампан в Севастополь. Потом дзот [24]в поле, откуда доносились стоны. Сквозь пулеметные амбразуры, если подойти ближе, ясно был виден русский раненый на шинели, уже в полузабытьи. Из амбразур несло нестерпимой вонью – так воняет, когда человек убит или еще живой, но уже гниет. Раненого никто не трогал: ни местные жители, ни немцы, потому что знали – «не жилец».

Зато очень четко Валерка помнил главное событие, которое в корне изменило все его существование и из-за которого он сейчас очутился здесь. Произошло все в очень неприятном месте. Его новый друг Маргариты и до войны-то старался обходить стороной. Да и кому приятно шагать по дороге, по одну сторону которой тянется глухая тюремная стена, а по другую – ограда кладбища. При немцах в этой тюрьме держали раненых и больных пленных. В определенный день недели можно было наблюдать, как страшные, исхудавшие узники выносили на носилках хоронить бывших своих сокамерников. «Братскую могилу тут же вырыли, сразу за стеной кладбища, через калитку. Очень удобно», – усмехнулся Валерка.

В тот день, когда все произошло, он как раз видел страшную процессию. Больше всего мальчика задели безразличные лица и пустые глаз тех, кто вынужден был сбрасывать в братскую могилу и засыпать землей бывших своих сокамерников, однополчан, товарищей. От дороги тюремную стену отделяла зона отчуждения – пять метров той же дороги, отгороженные колючей проволокой.

Всю «отчужденную» территорию сплошь покрывали записки, которые люди в тщетной надежде выбрасывали из тюремных окон. Некоторые привязывали бумажки к камням, некоторые прикладывали к ним денежные купюры. В лютой, дикой, но чаще всего напрасной надежде, что кто-то добрый, кто-то неравнодушный передаст их весточку родным или принесет хлеба. Валерка помнил, что пришел именно за запиской с деньгами. Он не надеялся передать ее адресату, нет. Он просто хотел купить себе еды. Голод начал сводить мальчика с ума.

Он помнил свою руку с недлинной суковатой палкой, удобно проходящей за колючую проволоку. Страх, что обернется часовой на вышке и даст очередь. Две первые выуженные записки оказались «пустыми» – просьбы передать родным, что такой-то находится здесь, в тюрьме. Писавшие явно не были уверены, что послание найдет адресата. Все это больше напоминало письма в запечатанных бутылках, брошенные в море (про них мама читала ему еще до войны из толстой потрепанной книжки). Наконец Валерка присмотрел камушек, откуда соблазнительно подмигивала примотанная нитками купюра. Он лежал почти у самой тюремной стены, и до него было не дотянуться даже с помощью палки.

Тут и произошло то, что Валерка впоследствии мог описать только как яркую вспышку. Будто голод и отчаяние схлестнулись, его ослепило. Он весь превратился в нерв, в натянутую струну и начал шептать мысленно, даже не двигая побелевшими губами: «Ко мне, ко мне, ко мне!» И камушек сдвинулся. Валерке казалось, что солнце перестало палить, а в кустах на кладбище заткнулись цикады. С перерывами, страшно медленно – камешек двигался! Вот уже палка от него в двадцати сантиметрах, вот в десяти, вот его уже можно зацепить…

Но ровно в ту минуту, когда вожделенная вещь оказалась у Валерки в руке, вокруг потемнело. Мальчик поднял было голову к солнцу – и уткнулся взглядом в лакированный сапог, дальше – галифе защитного цвета, портупея… Немец закрывал головой солнце, оттого лица его было не разглядеть. Одно сплошное черное пятно. Хорошо запомнились пальцы-червяки, на одном бритвенным промельком блеснул синий камень перстня. Рука фрица тянулась к кобуре. «Конец!» – успел подумать Валерка и потерял сознание.