Дети Шахразады - Антонина Глазунова Страница 10

Вот и сейчас она выбивала шерстяные половики, вытащенные для проветривания, размахнулась палкой… и услышала сзади придушенное «Ох!». Она оглянулась… и увидела отскочившего Омара Шерифа – она узнала его мгновенно, он был точно такой же, как в фильме: высокий, мускулистый, феноменально красивый, узкие бедра обтянуты джинсами, бугры мускулов играют под клетчатой ковбойской рубашкой с расстегнутым воротником. И он так же посмотрел на нее, внимательно и чуть улыбнувшись, как в фильме. Удлиненное худощавое лицо с черными бархатными усами вытянулось еще больше, а насмешливые агатовые глаза над чуть выступающими скулами стали круглыми, когда она, ахнув от изумления, бросила на землю палку и стремглав убежала за палатку – прийти в себя.

Она ни на секунду не усомнилась, что это он, настоящий он, хотя прошло много долгих лет с тех пор, как снимались те фильмы, и душка-ковбой должен был давно состариться. Нет! Он не мог стариться! Киногерои не старятся, они остаются навечно молодыми и красивыми и приезжают к влюбленным в них девушкам, и увозят на белом коне в свое прекрасное далеко. Она верила в это, мечтала об этом, была уверена, что ее мечта сбудется так же, как всегда исполнялись все ее желания, и вот – он приехал!

Когда она опомнилась и осмелилась выглянуть из-за черного брезента, покрывающего невысокую палатку, вытоптанная площадка между соснами была пуста. Только валялась отброшенная палка и висел, раскачиваясь на ветке дерева, небольшой пыльный половичок. Может, его и не было вовсе? Может, ей почудилось? Она вышла на утоптанную площадку и оглянулась по сторонам. Пусто и тихо. Никого. Но остался слабый сладкий запах дорогого заграничного одеколона – его запах. Значит, ей не почудилось. Значит, он был, посмотрел на нее и сбежал! Сбежал, вместо того, чтобы настигнуть прекрасную беглянку и похитить ее, как всегда делал в фильмах! Она подняла брошенную палку и хлестнула по ни в чем не повинному половичку так, что тот развалился на части. И поделом.

Она пошла в чулан – взять новый и, пока рылась среди пыльных тряпок, выбирая нужный по размеру, услышала голоса. Кто-то стоял у самого входа в длинный беленый сарай, именуемый в музее запасником. Говорили по-английски, причем приглушенный страстный шепот с ивритским акцентом принадлежал женщине, а прекрасная английская речь с нехарактерными для английского певучими интонациями была мужской. Хосния тихонько вытянула шею, подглядывая и подслушивая, и убедилась, что эта стерва, руководительница проекта Рахиль, бесстыдно соблазняет ее собственного Омара Шерифа.

Хосния видела, как голые костлявые руки обняли стройный торс ее кумира, как полуголое тощее тело прижалось к ее красавцу, как накрашенные яркой помадой губы бесстыдно тянутся к умопомрачительным усам. А он – истинный джентльмен! – не оттолкнул наглую зарвавшуюся старуху, а нежно обнял и поцеловал, нашептывая на ушко те слова, которые приготовил для нее, для его Хоснии!

Этого Хосния не могла пережить. Как фурия она выскочила из пыльных половиков, сильными руками, привыкшими доить овец и отжимать сыры, толкнула старую ведьму так, что та отлетела на полметра и шмякнулась на груду каких-то тряпок, и пулей вылетела на свет божий. Завывая от злости, нырнула в спасительную кабинку женского туалета и там выплакалась всласть, поклявшись себе, что ни в жизни не ответит на ласки этого ловеласа, этого изменщика-киногероя, даже когда он придет свататься к ее отцу. Никогда! Она покажет ему!

На другой день был объявлен семинар по фольклору синайских кочевых хамул под руководством уважаемого гостя из Мичиганского университета – полное перечисление титулов и работ – профессора Ружди Халеда. Так, оказывается, звали теперь ее суженого. Она пришла и демонстративно села в первый ряд – пусть видит, что она не боится его! Даже чуть закатала рукава – путь видит, какие у нее красивые, сильные, смуглые руки, не то что у этой белобрысой мымры. И даже позволила пряди блестящих вороных волос – одной-единственной, ведь это не такой большой грех – выбиться из-под душного темного платка, покрывающего голову и шею. Все студенты и преподаватели сидели полуголые из-за июльской жары, в майках и шортах, так что чуть закатанные рукава – это не страшно, сойдет.

Он стоял прямо перед ней – свободно и гордо – и говорил о своих находках и теориях, об особенностях сказаний и песен Синайских кочевников, и все его выводы отличались новизной и нестандартным подходом, и все слушали его, разинув рот. Все, кроме Хоснии. Господи, какую чушь он говорил, свято веря в свою правоту! Уж что-то, а фольклор исконных жителей Синая она знала с малолетства, мать всегда любила петь, особенно, когда пряла, а уж бабушка рассказывала такие сказки и предания – куда всем голливудским фильмам!

И когда он кончил говорить, и все зааплодировали и стали рассыпаться в благодарностях за уникальные научные исследования, она встала и высказала этому липовому профессору все, что она думала. Она говорила, а он смотрел на нее совершенно непостижимым взором, притягивавшим, как магнит, и она боялась остановиться, чтобы он не перестал глядеть на нее. Казалось, ее речь продолжалась вечность, и этот блестящий, вожделенный взгляд ласкал ее вечность, и вечность прошла, пока она не остановилась, чтобы перевести дух, и он спросил ее что-то, а она даже не слышала – что. Видела, как шевелится бархатная полоска усов, как поблескивают сахарные зубы, как играет улыбка на тонких губах, как лучатся агатовые глаза, ласкающие ее с ног до головы, и сладостное томление захлестнуло ее до такой степени, что она села в середине своей речи – боялась, что ноги подогнутся и она упадет в его объятия.

Она остановилась – не хватало воздуха. Он молчал – может быть, вежливо ждал продолжения? – и глядел на нее таким чудным блестящим взором, что ей захотелось убежать и спрятаться в темной палатке, как в бабушкином черном подоле. Но тут все зашумели и заговорили, перебивая, споря и не слушая друг друга, и его голос затерялся в этом привычном израильском гаме. Только глаза продолжали время от времени пронзать ее чистым и светлым взором – она чувствовала его затылком, даже не глядя. Семинар кончился, и эта молодящаяся стерва Рахиль с противной улыбочкой взяла его под локоть и увела со всеми студентами и сотрудниками, а она осталась сидеть в полутемном тихом конференц-зале.

– Хосния Усмана, пройдите в администрацию. Хосния Усмана, пройдите в администрацию! Спасибо, – внятно проговорил музейный динамик, и девушка, поправив платок и тщательно застегнув длинные рукава плотной мужской рубашки, медленно поднялась и побрела через прожженный солнцем двор в низкий административный кубик.

Все понятно. Эта мерзкая Рахиль, конечно, сводит счеты – наябедничала, что она вела себя на семинаре неподобающим образом, и сейчас она, студентка Усмана, белым лебедем вылетит из проекта, и о летней практике можно забыть. Как и о дополнительных зачетах, которые ей так нужны, – отметки-то неважнецкие…

* * *

Он выглянул в узкое, занавешенное от яркого света окно и сразу увидел ее – закутанную от палящего солнца девушку, понуро бредущую в его сторону. Она не торопилась, и он смог разглядеть ее хорошо – лучше, чем в полутемном конференц-зале среди толпы галдящих студентов или на вытоптанном пятачке перед палаткой-экспонатом, когда она чуть не убила его своей палкой.