История Мэй. Маленькой Женщины - Беатриче Мазини Страница 10

– Барышни, вам известно, что в городе лен сейчас считается последним писком моды? Некоторые с руками оторвали бы отрез такой прекрасной ткани. Ведь так одевалась знать в Древнем Египте.

– Ага, мумии, – вырвалось у меня, и мы все втроем так и покатились со смеху.

В конце концов именно мне пришлось проявлять благоразумие. Удивительно, но говорить со взрослыми всегда приходится мне, хоть Эйприл и старшая.

– Мистер Кармайкл, мы… – начала я и запнулась. Слишком ужасно признаваться в том, что у тебя нет даже нескольких центов хоть на одну маленькую финтифлюшку, потому что тут, в Раю, деньги не имеют веса, а значит, их нет. (А может, все наоборот, я так и не поняла.) Что же мы могли предложить в обмен на такие сокровища? Корзинку малины? Пустое гнездо, которое я нашла в лесу и держу на подоконнике у себя в комнате? Он покачал головой и размотал небесно-голубую ленту, которая очень подходила к глазам Эйприл.

– Это для вас, мисс Эйприл, – сказал он ей и прицепил ленту кое-как к ее волосам, чтобы нас рассмешить.

– А для вас, мисс Мэй… – он открыл другую дверцу волшебного шкафчика, и внутри оказалась стопка тетрадок в кожаном переплете. Он вытащил одну, с рыжеватой, как шкура лани, обложкой. – Вот это.

Я так смутилась, что даже забыла поблагодарить. К счастью, об этом позаботилась Эйприл за нас обеих. Знаешь, Марта, так неловко, когда не можешь заплатить за то, что тебе очень нравится. Но разве стыдно получать подарки?

Потом мистер Кармайкл еще немного покашлял, допил свой чай и сказал:

– Думаю, пришло время прощаться.

Он собрал свои товары и поднялся.

– Кланяйтесь вашим августейшим родителям, – сказал он. – Это дом свободных людей.

И направился к выходу со своим коробом сокровищ за спиной. Мы проводили его на улицу и вежливо попрощались, а потом он пошел своей дорогой, а мы всё смотрели ему вслед, как будто могли удержать его силой взгляда. Но, разумеется, не удержали.

Матушка вышла на веранду, только когда его фигура опять превратилась в силуэт в обрамлении леса.

– Прощайте, мистер Кармайкл! – крикнула она.

Он помахал рукой, даже не оборачиваясь.

Одиночество чувствуется еще острее после того, как уходят гости.

Мэй не может рассказать Марте, что для того, чтобы обрести ту свободу, о которой говорил мистер Кармайкл, им приходится ограничивать себя в другом, и она сама толком не понимает почему. Когда отец увидел голубую ленту, заплетенную в волосы Эйприл, он рвал и метал. По двум причинам: во-первых, она слишком легкомысленная и нескромная, а во-вторых, сделана из шелка. А животных нельзя эксплуатировать, даже если это шелковичные черви, которые на самом деле довольно противные, жирные, белёсые и все время жуют. У них ни лиц, ничего, даже если их топтать, вряд ли они поймут, что их угнетают, разве нет? Это тебе не корова и не лошадь Дженна, которую они так любили, пока она была с ними, и которую продали перед тем, как уехать из Конкорда. Но если животных нельзя угнетать, то и продавать их плохо.

У Эйприл по щекам текли слезы, она сидела за столом, низко опустив голову, а овсяная похлебка остывала, но на это никто не обращал внимания. Откровенно говоря, она все равно невкусная – горячая или холодная. Тут вмешалась мать и тихим голосом, от которого сразу стало как-то не по себе, сказала отцу:

– Робинсон, дай детям побыть иногда детьми. Эйприл получила подарок, отказываться было просто невежливо.

Он посмотрел на нее пристально, и его неподвижные глаза вдруг сделались больше и темнее, а брови – Мэй никак не могла прогнать от себя эту мысль – стали похожи на двух волосатых гусениц.

– К тому же, отец, шелковичные черви все равно погибли, – неосторожно и дерзко вмешалась Мэй. – Не мы же их погубили.

Мистер Пэрри впервые в жизни изменил своей обычной кислой гримасе и зашелся в кашле, и Мэй показалось, что он пытается скрыть смех. И Оглобля пожал плечами и улыбнулся, как будто не мог сдержаться. В конце концов отец сдался. Мэй готова была поклясться, что и в его зрачках промелькнула веселая искорка.

А потом, уже после ужина, когда посуда была вымыта, а вода на завтра набрана, Мэй опять вспомнилась ее любимая Дженна, и стало совсем грустно. Как она там? Подкармливает ли ее новый хозяин сморщенными яблоками, заглядывает ли в глаза, приговаривая нежные слова? А вдруг она живет у какой-нибудь надменной девчонки, которая так и норовит пустить в дело хлыст? Дают ли Дженне иногда поскакать галопом? Или запирают в тесной конюшне, заставляя взращенное ветром создание томиться в четырех стенах? Мэй так хорошо ее понимала, ей даже порой казалось, что в прошлой жизни она была лошадью или ланью. Вот только когда же это было? Еще до той предыдущей жизни, когда она была настоящей городской девочкой, как Марта? И даже более городской, учитывая, что Марта никогда не уезжала из Конкорда – городка, надо признать, довольно небольшого, а семья Мэй раньше жила в Бостоне, хоть в это и трудно теперь поверить. Когда же она успела побывать лошадью? Мэй уверена, что ее тело создано для того, чтобы сбегать опрометью вниз с вершины холма, раскинув руки и закрыв глаза, обнимать ветер – это даже лучше, чем лететь с горы на санках, потому что, когда бежишь, ты сам командуешь своим телом и несешься вперед, все быстрее и быстрее, по собственной воле.

Мэй возвращается к письму, чтобы успокоиться, чтобы привести мысли в порядок, ведь Марта, пусть и где-то там, далеко, помогает ей в этом. Мэй это просто необходимо.