Светка - астральное тело - Галина Шергова Страница 97

Шварц с подвластным ему соединением двинулся на святое дело – дать свободу населению, угнетаемому капитализмом.

Соединению Шварца был придан кавалерийский казачий эскадрон, и, плененный живописным обмундированием конников, сам Шварц обрядился в папаху и бурку. Приказав даже пехотинцам и артиллеристам подчиненного ему соединения разучить песню: «Красный маршал Ворошилов, погляди на казачьи богатырские полки!»

С момента своей кавалеризации Соломон стал заматывать шею алым башлыком, точно школьник, имитирующий ангину шерстяным шарфом, дабы прогулять уроки. И то. Ведь и в песне говорилось: «алым пламенем сияют башлыки».

Воины, не воюя, двигались по намеченным территориям. Где-то в Белоруссии, а, может, на Украине предстояло пройти через местечко, которое с царских времен было исключительно еврейским.

Слух о приближении казаков поверг жителей в исторический ужас, и местечко обезлюдело: все попрятались кто куда. Решив, однако, выслать на разведку старого еврея, которому в силу возраста и семейного одиночества терять было нечего. Трепеща от страха и отваги, старик вышел на главную улицу.

И тут в парадном строю в местечко вступили освободители. Впереди два конника – командир эскадрона и Соломон Шварц, которым надлежало приветствовать население. Но, поскольку население было представлено только одним стариком, то именно к нему адресовался Шварц:

– Здравствуйте, дорогие товарищи! – и, вглядевшись в облик старца, добавил:

– Шолом.

Откуда в сознании Соломона Шварца взялось это неведомое «шолом» было непонятно ему самому: языка идиш он не знал, не говоря уж об иврите. Впрочем, в те времена, вроде, и иврита-то не существовало. Конечно, древнееврейский в книжках упоминался, на то он и древний. Но иврит?..

Слово это, как и семитские черты лица всадника произвели на встречающего ошеломляющее впечатление: старик рухнул на колени и, воздев руки, огласил местечко воплем, по звонкости даже не соответствующим преклонному возрасту.

– Вей из мир! Аид а козак! (Бог мой! Еврей-казак!). И тут же из всех подвалов и укрытий повылезало население, шумно приветствуя воинов-освободителей.

Стоит добавить, что по завершении благородного похода и вхождении западных земель в состав СССР, Шварц был арестован, как и многие его предшественники. Возможно, на этот раз именно за историю со старым евреем, который что также вполне возможно, являлся вражеским лазутчиком. Даже японским шпионом. Невзирая на печальный конец истории, и Левка, и мы с Лилей повеселились. Светка прослушала рассказ с серьезным лицом и, помолчав, сказала:

– А я их видела. Ну, почти их.

– Как это? – хором изумились мы.

– Вот и видела. На конях ехали. Оба в рясах таких черных. Шереметьев и Швачкин.

– В бурках, – поправил Левка.

Светкино видение рисовалось, примерно так: по улице поверженного Берлина движутся советские танки, ликующе давя гусеницами гитлеровские штандарты. Возглавляют же колонну победителей два всадника на вороных конях, играющих под лучами майского солнца потным глянцем крупов, Шереметьев и Швачкин. И тут из развалин выходит немецкий генерал. Нахождение в руинах никоим образом на отразилось на безупречной отутюженности генеральского мундира («Прямо будто не из подвала, а из кино»). Генерал несет лист бумаги (по всей вероятности, акт о капитуляции) и протягивает его Швачкину. Тут откуда ни возьмись – Марго. Молодая, красивая. С криком: «Я сама», вырывает у генерала белый лист. Однако Федор Иванович лишь морщится брезгливо:

– Не в вашей компетенции! – рассказывая, Светка так и сказала: «компетенции».

Больше о том, как со Светкой «случалось» мне уже слышать никогда не довелось.

В общем и целом, документалка могла сложиться. Судьбы почти всех героев были в наличии. Я даже, как сказал, поймал себя на том, что думаю о ней больше, чем о собственной экранизации моей повести. Не хотелось мне браться за эту работу. Казалось бы, почему же? Писание сценариев было таким же моим делом, как и проза. Да и давно уже я рвался к экрану. Правда, последние годы – безуспешно.

А тут все складывается в лучшем виде. А тут и герои родные, и сам себе хозяин-барин. А тут еще и режиссер – Сам. Денис Доронин. Сам. А тут – не хочется, хоть тресни. Может сказать им: «Продаю права на экранизацию, и гуляйте». И кино будет, и деньги при мне.

Работать мне хотелось. Точнее, захотелось впервые после Лилиной гибели. Все эти писания заявок и распихивание по фильмопроизводящим фирмам диктовались не тягой к столу, а простейшей финансовой необходимостью выживания. Теперь захотелось работать. Только не со «Светкой». Мне, скажем, хотелось написать повесть о Шварцах. Этакую семейную хронику. Смешную и трагическую. Мне хотелось взяться за рассказ о Былинском, классике, отторгнутом временем, о его жизни один день в году.

Не брался ни за то, ни за другое, ни за третье. Может, дело то было простое, боялся, что за годы простоя порастерял слова. Ну, я никогда не считал свои сочинения вершиной русской словесности. Но элементами ремесла, как мне казалось, орудовать умел с душевной радостью. Смогу ли теперь?..

Сочинения о Шварцах и Былинском, в случае неуспеха можно будет сунуть в стол. А «Светку» – то предъявить надо. Хотя и Шварц и Былинский уже мерцали в подкорке. Духоподъемно.

Короче, чувствовал себя Шереметьевым периода написания «снегопад – прототип небытия».

Взяться за перо (в моем случае это не было литературным оборотом, всю жизнь рукописи мои и были рукописны. Даже на машинке не печатал. Слов иначе не чувствовал) мешал железный клин, вбитый в сердце. С того дня, как умерла Лиля, мне не удалось ни разу его извлечь оттуда. Ни днем, ни ночью. Ни в одиночестве, ни в веселых, вроде бы, беседах. Торчал и торчал.

И все-таки отрадно, что писать захотелось. О Былинском, о Шварцах.

«Красный маршал Ворошилов, погляди на казачьи богатырские полки»…

Занятно. Ныне вся пресса полна рассказов о советском расказачивании. А прислушаться, к эху довоенных песен, так выходит – в деле обороноспособности Отечества на казаков основная надежда и возлагалась.

«Встань, казачка молодая, у плетня. Проводи меня до солнышка в поход». «Подари мне, сокол, на прощанье саблю. Вместе с острой саблей – пику подари».

Многомиллионный хор песенных призывов. Взывали и млад и стар.

Конечно, если вдуматься, партия не зря нацеливала на бдительность. И чистка рядов от врагов свои резоны имела. Вражьи настроения общество точили. Иначе откуда бы взяться пагубному совету разоружения грядущих воинов. Подари мне саблю, да еще и пику. И иди на врага с голыми руками. Но, как всегда у них бывало, истинного лазутчика в авторе «текста слов» не усмотрели. А он-то даже серьезной аргументации для своей пораженческой пропаганды придумать не умудрился. Зачем дарить? Вот, мол, зачем. «Я на кончик пики повяжу платочек, на твои, на синие, погляжу глаза. Как взмахнет платочек, я всплакну чуточек, по дареной сабле побежит слеза».