Кости Луны - Джонатан Кэрролл Страница 9

Мы сидели, зажав кружки в ладонях, каждый свою. Я опустила взгляд на Дэнни, пытаясь понять, какое отношение имеет эта история к нашей размолвке. Но он смотрел в пустое пространство, и вьющийся над кружкой пар колебался от порывов его дыхания.

— Папа затормозил у обочины, и мы вылезли из машины посмотреть, что там такое. Кошмар. Как на бойне… весь перед — в крови и перьях. Я тогда еще совсем маленький был — и то понял, что папе явно не по себе. Он подобрал тушки — их было четыре — и закинул как можно дальше в лес. А мы уже заехали в такую глушь, что вымыть машину было совершенно негде, вид у нее — просто жуть, натуральный фильм ужасов. Поездка все равно была испорчена, так что папа развернул руль, и мы прямиком направились домой… Но самая жуть случилась дальше. Подъезжаем мы уже к дому, и как раз в этот момент выходит мама с кучей стираного белья под мышкой, вешать сушиться. Стоило ей увидеть, что у нас с машиной, она тут же подняла крик. В самом буквальном смысле крик, никаких ахов-вздохов. Вопли, визг, настоящая истерика. Мы с папой настолько поразились, что даже не сразу поняли, чего она так разоряется, — ерунда какая, весь радиатор в кишках и кровище. Мы подумали, у нее просто шарики за ролики заехали… Папа ударил по тормозам, и мы оба выскочили из машины. «Кого ты убил? — крикнула мама. — Господи, кого?» А потом рухнула на колени и принялась стенать. Бр-р, никогда не забуду этой сцены. В конце концов до нас дошло, из-за чего весь сыр-бор, и мы сумели ее успокоить. Но в первый момент это был просто ужас. Мама сделалась совершенно неуправляемой.

Дэнни отхлебнул кофе, я молча ждала продолжения. Эта картина представилась так явственно — женщина на коленях перед сочащимся кровью автомобильным радиатором, — что мне стало не по себе.

— Ты наверняка гадаешь, зачем я рассказываю тебе все эти ужасы. Дело в том, Каллен, что отец мой был совершенно никудышный водитель. И мама закатила истерику не просто из-за того, что вся машина была в крови. Сколько себя помню, она все время твердила отцу быть поосторожней, потому что водил он из рук вон: на дорогу никогда не смотрел, превышал скорость, на приборы ноль внимания. Даже маленьким я понимал, что рискую жизнью, садясь с ним в машину; хотя он обожал брать с собой нас всех, когда куда-нибудь ехал… Так вот, стоило маме увидеть, что у нас с машиной, и все ее многолетние страхи нашли выход: доигрался наконец. Она была уверена, что произошло то, чего она все эти годы так боялась: наверняка он кого-нибудь сбил. Достаточно было увидеть всю эту кровь, и больше ей ничего не надо было знать. Понимаешь?

Я медленно кивнула, хотя по-прежнему не могла взять в толк, при чем тут мы с Дэнни.

Каллен, все, что ты мне за эти дни рассказывала, сводится к одному: ты подрастеряла ориентиры. А твои романы — особенно с этим глупым Петером — запутали тебя окончательно. Плюс еще аборт — и прости-прощай последние капли самоуважения и уверенности в себе. Теперь, как ты сама недавно говорила, тебе все надоело, ты хочешь перемен, потому что нынешнее положение дел тебя категорически не устраивает — физически… или скажем, духовно. Я прав?

— Не больно-то приятно мне выслушивать такое, но да, ты прав.

— Пожалуйста, не надо. Я только хочу помочь тебе. Если приедешь в Европу, все действительно изменится. Обещаю. Будут и трамваи, и сердечная забота. Моя. Но тем временем мне вовсе не улыбается, как моя матушка из-за батюшки, вечно места себе не находить.

— Места себе не находить? Из-за меня? Дэнни, о чем ты?

О том, что пора бы тебе начать привыкать к тому, что ты умная и самостоятельная. Нельзя же и дальше считать себя красивой марионеткой, которая если чего и заслуживает, то разве что другую марионетку, вроде Петера. Каллен, меня беспокоит вовсе не то, чтобы ты хранила верность мне; главное, чтобы ты хранила верность себе. Ты ведь изумительная женщина. Боже правый! Совершенно неповторимая, вот почему я люблю тебя. Но в то же время прекрасно понимаю, что я о тебе лучшего мнения, чем ты сама, а это плохо. Это опасно… Пожалуй, я достаточно сказал, правда ведь?

В апреле я вылетела в Афины и познакомилась в самолете с греком по имени Лиллис, который пригласил меня в гости на остров Скиатос. Он красочно описал, как прямо сейчас расцветают маки и как он был бы рад отвезти меня на своем катере на пляж Куку-нарис, искупаться в Эгейском море. «Кукунарис» означает по-гречески «сосновые шишки», и Эгейское море — это тоже Греция. В общем, через полчаса полета я наконец осознала, что действительно лечу в Грецию! Греция — как у Платона Спарта, Греция — любимая страна Генри Миллера [15]. Там меня встретит Дэнни Джеймс, и после двухнедельного тура мы улетим в Милан и начнем жизнь заново. Я была так горда, так возбуждена, что даже не очень возмутилась, когда через несколько часов, во время фильма, Лиллис чересчур осмелел. Я лишь сказала, что это, конечно, очень мило с его стороны, но в Афинах меня встречает муж семи футов ростом, и Лиллис немедленно сник.

Несколько сотен раз я смотрела в иллюминатор, хотя там было темно и ничего не видно. Внизу простирался Атлантический океан. Я оставила работу, забрала все деньги со счета, несколько раз поупражнялась с матушкой по телефону, кто кого перекричит, и в общем и целом взяла свою судьбу в свои руки. Я рискнула проявить отвагу, отвагу и инициативу, и теперь чувствовала себя смельчаком и сорвиголовой — словом, превосходно.

Когда на следующее утро мы приземлились, я увидела море, старые винтовые самолеты камуфляжной окраски и повсюду белые дома. У выхода на летное поле стоял Дэнни.