ХОХО. Целую. Обнимаю - Акси О Страница 9

Фотобудка выдала серию из четырех мини-фотографий, распечатанных вертикально в том порядке, в каком они были сделаны. На самой верхней я хмурюсь, тогда как у Джеву, прижавшегося спиной к стенке кабинки, закрыты глаза — похоже, он моргнул. На второй он успел их открыть и слегка улыбнуться, а вот я все еще хмурюсь.

Третья получилась хорошо: мы оба довольные и смотрим в камеру. Я вспоминаю, как старалась сохранять это выражение лица, твердо решив улыбаться и держать глаза открытыми. Какое облегчение, что мне удалось и то, и другое! Я выгляжу нормально, даже симпатично.

Что до Джеву, то он больше не прислоняется к стене, а чуть подается вперед, наклонив голову, и смотрит вовсе не в камеру. Он не то улыбается, не то смеется, глядя на меня.

Мое сердце начинает трепетать в груди.

Достав телефон, я делаю снимок наших фото. На фоне кухонного стола получается слишком бледно, поэтому я пытаюсь снова.

Когда результат меня наконец устраивает, я открываю номер Джеву в своем мобильном.

«Вот наши фотографии,» — печатаю я. — «Кстати, это Дженни».

И нажимаю «отправить».

Ну вот. Вышло прямолинейно и непринужденно.

Мои сообщения мгновенно читают, а под ними появляются три точки. Он печатает ответ! Неужели ждал? И, кстати, почему у него включены уведомления о прочтении?

«Сажусь в самолет, отвечу, когда приземлимся».

Джеву вылетает сегодня? Конечно, я помню, что он живет в Сеуле, но не ожидала, что вернется туда так скоро.

«Хорошо. Приятного тебе полета!»

На моем сообщении загорается «галочка», а потом…

«Спасибо ☺».

О боже, он прислал смайлик. Как мило!

Снаружи ко входу приближаются шаги, следом за которыми слышится звон ключей. Пока мама открывает дверь и заходит в квартиру, я прячу фотографии в карман и остаюсь сидеть за кухонным столом.

Снимая обувь, мама бросает на меня взгляд и спрашивает:

— Ты еще не спишь?

Она вешает пальто в шкаф и надевает домашние тапочки, которые, вообще-то, принадлежат мне. Но тут нетрудно ошибиться: у нас один размер обуви, рост, одинаково овальные лица… Окружающие часто говорят, что мы очень похожи.

— Я думала, сегодня ты останешься на работе, — отвечаю я.

Мама часто берет дополнительные дела по выходным и ночует в офисе: у юристов иммиграционной службы в Лос-Анджелесе всегда хватает работы.

— Планы поменялись. — Она заходит в кухню, но вдруг останавливается, присмотревшись ко мне. Я осознаю, что на мне до сих пор та же одежда, что и утром. — Ты что, только что вернулась?

На мгновение в голове воцаряется пустота: я не могу понять, стоит ли поделиться с мамой тем, как я провела этот вечер.

— Боми надо было срочно поработать над заданием по учебе, — определяюсь я наконец, — поэтому я задержалась допоздна, чтобы помочь дяде Джею, а потом он подвез меня домой.

По крайней мере, вторая часть — действительно правда.

На меня накатывает чувство вины: я редко лгу маме, обычно мне просто незачем это делать. У нас буквально одна и та же цель: чтобы я поступила в музыкальную школу в Нью-Йорке. И последние лет пять у нас были только мы сами да дядя Джей.

Но если я все ей расскажу, она будет беспокоиться, что я не смогу как следует сосредоточиться на занятиях музыкой. Мы еще не говорили про «отношения с мальчиками», но она явно считает, что я должна подождать с этим до колледжа.

Мама подходит к рисоварке, открывает ее и вздыхает, ничего не найдя внутри.

— Ты не поела в офисе? — спрашиваю я.

— Было некогда.

Я указываю на кухонную стойку, где оставила пакет с едой.

— Миссис Ким передала нам немного панчхана, можешь поесть его. Там есть чанджорим, как ты любишь.

Мама цокает языком.

— Лучше бы миссис Ким не совала свой нос в чужие дела. Иногда она слишком любопытна.

— А по-моему, это было мило с ее стороны.

— Только не пытайся меня убедить, что она не отпускала ехидные комментарии о том, как я тебя воспитываю.

Я честно пытаюсь вспомнить все, что говорила миссис Ким, но на ум так ничего и не приходит.

— Там и чапчхэ ^[21] есть.

— Ладно, можешь приготовить рис? Я пока схожу в душ. И, раз уж ты еще не спишь, нам надо кое о чем поговорить.

Когда мне заявляют, что «нам нужно поговорить», я всегда начинаю нервничать. Почему бы просто сразу все не выложить? Я сразу напрягаюсь: вдруг разговор пойдет о чем-то плохом. Хотя серьезные новости мама не станет так на меня обрушивать — только не после случившегося с папой.

— Конечно, — отвечаю я.

Мама уходит в свою комнату — они у нас в противоположных концах квартиры, хотя это все равно, что прямо по соседству.

Я высыпаю в чашку два стакана риса и промываю его под водой, после чего закидываю в рисоварку.

Наконец, я достаю из морозилки дынное мороженое и сажусь за стол, пытаясь нагуглить, сколько занимает перелет из Лос-Анджелеса в Сеул.

Четырнадцать часов.

Затем я проверяю разницу во времени между Кореей и Калифорнией.

Шестнадцать часов.

Минут через двадцать мама возвращается на кухню в халате, тщательно обернув волосы полотенцем.

Когда рисоварка пищит, возвещая о готовности, мама накладывает рис в чашку и садится за стол напротив меня.

Она никак не реагирует на количество панчхана, оставшееся в контейнерах, поэтому я тоже ничего об этом не говорю.

— Утром мне позвонили из Сеула, — начинает она. — Насчет… моей матери.

Я выпрямляюсь на стуле.

— Она же в порядке?

Стоило только упомянуть о ней в разговоре с Джеву! Может, мы никогда и не виделись, но она — часть моей семьи, и я бы не хотела, чтобы с ней случилось что-то плохое.

— С ней все хорошо, — успокаивает мама. — Настолько хорошо, как может быть у человека с раком кишечника. Мне звонил ее врач — мама достаточно здорова, чтобы выдержать операцию через несколько месяцев, но она отказывается. Это будет еще нескоро, пока ей требуется тщательное наблюдение, но я подумала, что могла бы слетать в Сеул на пару месяцев, провести с ней какое-то время и убедить согласиться на операцию.

В моей голове проносятся сотни мыслей: у бабушки рак, не такой, как у папы, но она все равно больна. И мама полетит в Сеул, чтобы позаботиться о ней. Без меня.